В московском кинотеатре «Октябрь» 31 января при участии компании Russian World Vision покажут номинированный на премию «Оскар» фильм «Капернаум». Лента рассказывает о жизни мальчика Зейна, ребенка-беженца, выживающего с семьей на улицах Бейрута и судящегося с родителями за то, что они родили его. «Такие дела» обсудили фильм с Мариной Обмоловой, директором интеграционного центра для детей-беженцев и детей-мигрантов «Такие же дети», и сверили его с реальностью.
— В самом начале фильма проговаривается нежелание жить у главного героя, его претензия за сам факт своего существования. Насколько наш мир подходит для детей, растущих в таких трудных условиях?
— Определенные условия жизни, конечно, влияют на каждого человека. Но безусловно, у детей, оказавшихся в сложных жизненных обстоятельствах на первых этапах взросления, проявляются некоторые особенности.
Считается, что у младенцев общение с миром устроено таким образом, что они ощущают себя в некоторой степени всесильными: когда малыш плачет, мама дает ему еду, если плохо себя чувствует, мама укачивает. Это вырабатывает определенные рефлексы, и ему кажется, что от его внутреннего мира зависят и внешние обстоятельства.
Когда на это чувство накладываются житейские трудности, то у ребенка может возникнуть, например, острое чувство вины. Родители ругаются, и он думает, что он в этом виноват. Или же у него может возникнуть потребность контролировать ситуацию, чтобы хоть как-то с ней справляться. Мы наблюдаем это в фильме. Зейн, как говорят про таких детей, стал взрослым слишком рано. Он видит сложности и чувствует, что от него зависит все, потому начинает сильно стараться все исправить.
Кто-то из психологов говорит, что ребенок из дисфункциональной, деструктивной семьи может выбрать три пути: быть плохим, быть хорошим и быть незаметным. «Плохие» — дети-бунтари, которые топают ногами, шкодят, бьют стекло, привлекают внимание родителей такими поступками. «Хорошие» прилежно учатся и сильно стараются понравиться, заслужить одобрение, внимание и любовь. «Незаметные» просто сидят у себя в комнате, чувства приносят им много боли — и они замыкаются в себе, блокируя многие сложные переживания, замещая их или отрицая.
— Показанных в фильме детей-беженцев сложно отнести к какой-то одной из этих категорий?
— Мне кажется, что можно ко всем трем категориям одновременно. Слишком высокий уровень стресса и критических обстоятельств провоцирует непредсказуемость реакций. Ребенок сталкивается с бедностью, с недоеданием, непониманием. Ему тяжело справляться с элементарными потребностями. Для того чтобы раздобыть еду, надо прикладывать неимоверные усилия, положиться абсолютно не на кого. В этой ситуации включается множество защитных механизмов: и агрессия, и замкнутость, и недоверие. Мы видим, что Зейн ведет себя как взрослый: не плачет, продолжает действовать, не опускает руки — на это тяжело смотреть. На самом деле это психологическая реакция: ты не можешь дать себе возможность что-то чувствовать, потому что, восприняв всю эту реальность полностью, можно просто сойти с ума.
Зейн появляется перед нами и в роли «плохого», резкого, грубо разговаривающего с родителями, не обращающего внимания на других. С другой стороны, он проявляет себя как очень хороший и ответственный мальчик, когда мы видим, как он заботится о другом ребенке. С третьей стороны, у него внутри полностью заблокированы все эмоции — не каждый взрослый человек способен справиться с тем уровнем стресса и ужаса, с которым герой сталкивается в этом фильме. Мне кажется, образ Зейна достаточно реалистичен. В нашем центре есть люди, которым удалось бежать из регионов, признанных ООН неприспособленными для жизни людей, — это Западная Африка, какие-то регионы Средней Азии и так далее. Это не только зоны военных конфликтов, но и места с очень низким уровнем экономического развития, где нет возможности защитить себя и свою семью от бедности и всего того, что она за собой влечет (отсутствие доступа к образованию, ранние браки, голод и прочее).
— Бывает ли, что ребенок в таких условиях сдается и «отключается», уходит в полную апатию?
— Это бывает не только у детей. У главного героя нет возможности «отключиться», он существует ради выживания, не уделяя внимания чувствам, не выдавая эмоций. Это следствие травмы, которая возникает, когда маленькому человеку приходится сталкиваться с очень большими проблемами и не умещающимися в голове обстоятельствами. Например, с поведением взрослых, которые отдают собственную дочь за куриц. Даже с учетом посторонней помощи вряд ли можно окончательно забыть обо всем, что было, — остаются страхи, какие-то запрятанные механизмы, определенная обусловленность и, соответственно, последствия.
— Есть ли способы реабилитации детей, переживших такое?
— В первую очередь нужно удовлетворить все физические потребности ребенка, дать безопасность, ощущение, что он может просто спокойно спать — и ничего не будет грозить его жизни, что он имеет доступ к еде и чистой воде. Комфорт и безопасность — не только физические, но и эмоциональные вещи. Когда вас не беспокоит постоянная необходимость работать на свое существование — собирать справки, доставать где-то еду, находиться в постоянном напряжении. Главное, чтобы человек поверил в свою безопасность сам. Уже дальше начинается терапевтическая работа, различающаяся в зависимости от каждого конкретного случая.
Есть такая поговорка, которую я не люблю: что нас не убивает, делает нас сильнее. Я в это абсолютно не верю, мне кажется, люди имеют склонность к определенному моменту сильно уставать от проблем, которые просто не заканчиваются, от невозможности выйти за пределы этих проблем, от невозможности просто высунуть голову. В какой-то момент уже поздно справляться с этим самому и нужны люди, которые о вас позаботятся. Удивительно, но это тоже показано в фильме — мы погружаемся в страдания героев, и нам кажется, что выхода уже нет, но в конце появляются адвокаты и социальные работники, и благодаря их системной помощи есть ощущение, что проблему можно решить.
— Насколько ситуация бы поменялась, если бы семья из фильма оказалась, допустим, в Москве, в чужеродном культурном контексте?
— Зависит от того, при каких обстоятельствах они бы оказались в другом городе или стране. Может, они бы оказались в стране, у которой есть много ресурсов на поддержку малообеспеченных семей. Если вы приезжаете в Россию как беженец, в поисках убежища, вам с большой долей вероятности откажут, если это не какой-то регион, который признан зоной военных конфликтов или непригодным для жизни по каким-либо другим причинам (и то это не гарантия).
За 2016 год беженцами были признаны 39 человек, а в 2017 году еще меньше — 33 человека. Другое дело статус — временное убежище, его получают больше людей, но цифры все равно удручающие. Если страна не предоставляет никаких адаптационных программ для беженцев, их жизнь может оказаться хуже просто из-за того, что климат суровее. Они могут совсем не представлять, что означает русская зима, особенно в условиях дефицита, когда нет даже нормальной обуви.
— В вашей работе вам доводилось видеть похожие на фильм ситуации?
— Мы очень много работаем с семьями, которые бежали из стран, где просто невозможно было жить. Они бежали от политических преследований, гражданских войн, сексуального рабства, отсутствия возможности работать и реализовываться. Россия дает им возможность приехать сюда, но при этом не дает возможности получить какие-либо права. Они оказываются здесь, например, потому, что в Европу добираться бывает гораздо дороже, не говоря уж об Америке. Иногда беженцы пробираются через территорию России в Финляндию и Норвегию, но получается не у всех.
Здесь они живут на окраинах городов, порой по несколько человек в одной комнате, и их дети оказываются в критических условиях, вроде тех, что показаны в фильме, в сцене, где несколько детей спят на одном матрасе. Это вполне себе реальность Москвы 2019 года для, например, семей африканских беженцев.
Когда мы собеседуем семьи при приеме в центр, мы задаем вопрос: что у ребенка есть своего? Комната? Стол? Игрушка? Книга? Хотя бы что-то маленькое? Если у ребенка нет ничего своего, личного и он живет в комнате еще с пятью детьми и несколькими взрослыми, это провоцирует наличие у него совсем других реакций. У нас есть программы для детей, которые в силу обстоятельств находятся в дефиците и поэтому очень серьезно относятся к вещам — игрушкам, например. Им трудно расставаться с ними, они испытывают повышенную тревожность. Наша задача — создать безопасную и адаптивную среду вокруг наших подопечных, место, где их всегда примут, услышат, окажут при необходимости помощь. Детям мы помогаем быстрее адаптироваться к новым для них обстоятельствам.
— То, что вы описываете, — этим занимаются только НКО и в ограниченном масштабе? На государственном уровне поддержки детей-беженцев нет?
— Никаких государственных адаптационных программ нет, есть межправительственные организации, которые оказывают некоторое содействие. В целом мы видим отсутствие каких-либо базовых программ для детей-беженцев и даже для детей трудовых мигрантов. При этом запрос существует колоссальный. Этих людей много, они существуют, и им достаточно тяжело.
— Насколько этот запрос покрывают существующие НКО?
— Мне кажется, до 10%, но я не могу сказать точно. Программ и организаций, работающих с беженцами, недостаточно. Другое дело, что я знаю про официальные организации, такие как комитет «Гражданское содействие», УВКБ ООН, программы Красного Креста или такие проекты, как «Дети Петербурга», но могу не знать про какие-то другие локальные инициативы и проекты.