Корреспондента сайта «Радио Свобода» и бывшего главного редактора «Псковской губернии» Светлану Прокопьеву обвиняют в оправдании терроризма. Поводом для уголовного дела стала авторская передача журналистки, посвященная теракту в здании ФСБ Архангельской области.
20 сентября журналистке предъявили обвинение по части 2 статьи 205.2 УК РФ. Теперь ей грозит до семи лет лишения свободы. В защиту журналистки выступили Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе и «Репортеры без границ». Обращение в поддержку Светланы Прокопьевой подписали более 400 журналистов.
«Такие дела» публикуют открытое письмо Светланы Прокопьевой.
«Я (мы?) — Светлана Прокопьева. Я журналист, и меня могут посадить на семь лет за “оправдание терроризма”.
Почти год назад в Архангельске прогремел взрыв. Взрыв неожиданный, ошеломляющий — 17-летний Михаил Жлобицкий подорвал себя на входе в архангельское здание ФСБ. За несколько секунд до того он оставил предсмертную записку в Телеграме. Он написал, что идет на самоподрыв, потому что “ФСБ <оборзело>, фабрикует дела и пытает людей”.
Этот взрыв в Архангельске стал темой моей очередной авторской колонки на радио “Эхо Москвы в Пскове”. “Действуя умышленно”, я написала текст под заглавием “Репрессии для государства”. 7 ноября программа вышла в эфир, и потом текстовая версия появилась на сайте Псковской ленты новостей.
Прошел почти месяц, когда ПЛН и “Эху Москвы” прилетели предупреждения от Роскомнадзора — наш квази-цензор усмотрел в моем тексте “признаки оправдания терроризма”. В начале декабря были составлены административные протоколы, которые в мировом суде обошлись двум СМИ в 350 тысяч рублей штрафа. Одновременно псковский следственный комитет начал проверку по статье 205.2 УК РФ в отношении меня лично. Отчетливо замаячила перспектива уголовного дела, но мы смеялись и покручивали у виска пальцем. Да какое, к черту, оправдание терроризма? Роскомнадзор в своих предупреждениях не указал ни одной конкретной фразы или даже слова, где есть “признаки”, да и не мог указать — таких слов там нет. Как вскоре выяснилось, это не важно.
6 февраля я открыла дверь на звонок, и десяток вооруженных людей в касках оттеснили меня щитами к стене в дальней комнате. Так я узнала о том, что уголовное дело все-таки возбуждено.
Обыск — мерзкая и унизительная процедура. Одни незнакомые люди роются в твоих вещах, другие безучастно за этим смотрят. Старые записи, кассовые чеки, письма с иностранными штампами — все вдруг приобретает подозрительный, криминальный оттенок, все требует объяснений. Твои вещи, самые важные и необходимые — ноутбук, телефон — становятся “вещественными доказательствами”. Твои коллеги и родственники теперь запросто могут оказаться “соучастниками”.
В тот день меня ограбили — забрали три ноута, два телефона, диктофон, флешки. Через полгода ограбили еще раз, заблокировав мои счета. Я была еще только “подозреваемой”, когда меня внесли в список действующих экстремистов и террористов Росфинмониторинга. Теперь я не могу завести банковскую карту на свое имя, открыть депозит или оформить ипотеку — государство вычеркнуло меня из нормальной экономической жизни.
Сегодня я — официально обвиняемая в преступлении по статье 205.2, часть 2 — “Оправдание терроризма с использованием средств массовой информации”. Это штраф до миллиона рублей или лишение свободы сроком до семи лет.
Я не признаю вину и считаю свое уголовное дело банальной местью обиженных силовиков. В том тексте я возложила на них самих ответственность за архангельский взрыв. Я написала о том, что репрессивное государство дождалось ответной реакции. Что жестокая правоохранительная политика ожесточает граждан. Что заблокированные законные пути выталкивают энергию протеста вот в такое, общественно опасное русло.
“Сильное государство. Сильный президент, сильный губернатор. Страна, власть в которой принадлежит силовикам.
Поколение, к которому принадлежал архангельский подрывник, выросло в этой атмосфере. Они знают, что на митинги ходить нельзя, — разгонят, а то и побьют, потом осудят. Они знают, что одиночные пикеты наказуемы. Они видят, что только в определенном наборе партий ты можешь безболезненно состоять и только определенный спектр мнений можно высказывать без опаски. Это поколение выучило на примерах, что в суде справедливости не добьешься — суд проштампует решение, с которым пришел товарищ майор.
Многолетнее ограничение политических и гражданских свобод создало в России не просто несвободное, а репрессивное государство. Государство, с которым небезопасно и страшно иметь дело”.
Я по-прежнему так думаю. Более того, на мой взгляд, этим уголовным делом государство лишь подтвердило мои тезисы. “Наказать. Доказать вину и засудить — вот их единственная задача. Хватит и малейшей формальной зацепки, чтобы человека затащило в жернова судопроизводства”.
Я не оправдывала терроризм. Я анализировала причины теракта. Я пыталась понять, почему молодой парень, которому жить и жить, решился на преступление-самоубийство. Возможно, я ошиблась в реконструкции его мотивов — и хорошо, если ошиблась! — но никто этого не доказал. Обвинение вместо обсуждения — это, знаете ли, довольно примитивная и грубая позиция. Это кулак в лицо в ответ на устное замечание.
Нельзя заранее знать, какие именно слова, в каком порядке расставленные заденут очередного облеченного властью силовика. Они назвали преступлением высказанное мнение. Они конструируют преступника из человека, который просто сделал свою работу.
По такому же принципу можно выдумать уголовное дело из любого, более-менее острого текста. Достаточно найти “экспертов”, которые подпишут нужное следователю “экспертное заключение”. Зная об этом, возьмете ли вы в работу проблемную тему? Поставите ли вы вопросы, которые наверняка выбесят власть? Решитесь ли уличить в преступлении того, кто носит погоны?
Мое уголовное дело — это убийство свободы слова. Имея перед глазами мой пример, десятки и сотни других журналистов не решатся вовремя сказать правду».