Это точно было воскресенье. Очень неприятное, потому что надо было идти и работать. Снимать новостной сюжет про больного ребенка. В редакции такое отдают девочкам. Женский голос, как принято у нас думать, вызывает даже у мужчин инстинкт материнства. Посмотрят сюжет, смахнут слезу, продадут машину, драгоценности жены и побегут спасать чужие жизни.
Но это не так.
Не потому что, телевизор смотрят сволочи и негодяи – хотя и это тоже — просто сюжеты о больных детях всегда одни и те же. Гробовой закадровый текст про диагноз, раздирающий вопль матери, крупный план ребенка, какой- нибудь риторический вопрос в конце и номер счёта на титрах. Грустная неизбежность. А жить хочется здесь и сейчас. Сволочи и негодяи вздохнут и переключат. Кто-то перечислит копейку для очистки совести — вдруг загробный мир существует, и там всё записывают.
В общем, 2 минутный сюжет о больном ребенке промелькнет пару раз за день. Его сохранят в архиве, а многочасовой рабочий материал убьют. Ещё и скажут, зачем сняла так много. У меня до сих пор лежат две кассеты с того самого воскресенья. Когда мне наконец отдадут контрольный пакет ценностей всей страны, я обязательно смонтирую из него крутой документальный фильм. Без закадрового текста. «Аутист Паша».
Большеротый, длиннорукий, пускающий слюни, вытянутый подросток с головой набок. Он лежал на постели, что- то бормотал, плевался и попадал в меня. Мама бегала вокруг, волновалась, за всё извинялась и протягивала бумажные платочки: «Вот, вот, возьмите. Я всё понимаю».
Мы сидели с аутистом Пашей, вглядываясь друг в друга. Мать причесывала ему волосы. Паше не нравилось, он сознательно всё лохматил и кривлялся. На какой-то минуте, ни с того ни с сего, он начал улыбаться и показывать пальцем на всех, кто рядом. Этих «всех» ни я, ни пашина мама не видели. Но Паша к ним прислушивался, смеялся над ними и что-то шептал. То ли «подожди», то ли «уйди». Иногда поворачивался и кивал мне. Потом театрально хлопал ладонью по своему рябому лбу — ну почему я такая недоразвитая и не хочу замечать очевидного. В какой то момент мне казалось, что я действительно – типичный идиот, а Паша…
«Паша к ним прислушивался, смеялся над ними и что-то шептал. То ли «подожди», то ли «уйди»
К Паше пришел друг. По всей видимости, он стоял сзади меня и дразнился. Паша, в свою очередь, тоже строил ему рожи, а временами напыщенно отворачивался. Делал вид, что ему все равно и у него есть более важные дела.
Его мать продолжала извиняться и бегать из комнаты в комнату, что то готовя. Вся ее жизнь, как я поняла, сводилась к четкому, почти военному режиму. 6 часов — подъем, смена подгузников, иначе Паша проснется и будет бить ногой в стену. В 8 — завтрак, затем прогулка вокруг дома. Врачи на этом не настаивают, но мама считает, что так они меньше отрываются от реального мира. Деревья, грязные голуби, машины, бомжи — Пашу всё это приводит в восторг. Если бы не надзор взрослых, он мог бы пропадать на улице до вечера. Возвращаются к полудню, если тепло. Затем у Паши обед. Если осилит суп, мама даст ему «на сладкое» детские смеси. Бело -желтые порошки, смешанные с молоком и медом. Это собственно то, ради чего Паша готов каждый день просыпаться, есть суп, учить азбуку и поливать цветы. Всё это- его мужские обязанности. Папы кстати в этой семье нет. Он не ушел. Но, как мне сказали, сделал всё, что бы его выгнали. Так, вдвоём эта семья жила уже 13 лет. Или 4745 одинаковых дней.
Мама Пашу любила — это понятно. Но всё же эта жизнь, не матери, а сиделки, её измотала. Это было заметно и по запущенным волосам, и по кругам под глазами, в конце концов по обгрызанным мизинцам. Пока Паша не спал, она должна была следить за всем, что происходит. Как-то, пока она была в душе, Паша решил погреть руки на кухонной конфорке. И хотя она успела прийти до запаха жареного, мысли о том, что не случилось, но могло, сводили ее с ума. и так постоянно.
Конечно, она не работала, и жила, как принято говорить, на «то, что придется». То, что придется — это и есть те самые «сто рублей, которые может перечислить каждый». Но лично я никогда не перечисляла. В тот день первый раз стало стыдно. Сто рублей,если вдуматься — всего чашка кофе. Точнее, коричневой глины по цене кофе.
Дальше мы пили чай, Паша разговаривал с кактусом на кухне. Мать сказала, что однажды он его поцеловал, укололся и неделю ходил обиженный, грозил горшку пальцем. Некоторые кактусы возомнили о себе не пойми что.
На второй чашке поймала себя на мысли, что мне совсем не хочется прощаться с этим ребенком. Что, если я уйду и пропущу что-то очень важное. Вдруг Паша отведет меня в сторонку от взрослых и нашепчет все важные секреты: как усмирять кактусы, и понимать глупые шутки невидимок за спиной. Мы ведь догадываемся, что они есть. Опрометчиво думать, что кроме нас тут никто не живет.
«Вдруг Паша отведет меня в сторонку от взрослых и нашепчет все важные секреты: как усмирять кактусы, и понимать глупые шутки невидимок за спиной»
То воскресенье навсегда осталось у меня в дневнике. Три страницы черновых размышлений о том, кто эти люди, к которым принадлежит Паша. Дети они, или просто исторгнутые из хаоса существа. Больные, бессильные и беззащитные. Но какую такую правду они знают, раз так уверенно улыбаются, даже когда им больно. Ясно, что о чем-то мы совершенно не догадываемся. Слепые, нечуткие, рано повзрослевшие люди. Выходит, больные дети нужны нам больше, чем мы — такие унылые и скучные — нужны им.
«больные дети нужны нам больше, чем мы — такие унылые и скучные — нужны им»
Так что, если в нас осталась хотя бы частичка живого, детского и наивного, необходимо хотя бы иногда возвращаться к своим, в «песочницу». Играть, рисовать, смотреть мультики, пойти и дружно похоронить дохлую ворону за домом. Вспомнить всё, из- за чего нам когда то хотелось избежать рокового «иди кушать».
Кстати, в то воскресенье, после встречи с Пашей, в дневнике на полях приписала, что надо бы осторожней жаловаться. А то ворчишь на судьбу. Как идиотка на сиделку, не понимая, что в любой момент ей может надоесть. И она вдруг не захочет менять мне подгузник.
А ещё хорошо бы помогать кому-то, и чувствовать себя нужным. Мысль красивая, но неприятная. Так мне казалось раньше. Ведь благотворительность — это сложно. Особенно если ты не Потанин. Найти, прийти, вписать эти циферки из паспорта, пройти какие то процедуры, чтобы стать волонтёром. Потом ещё чему-то учиться.
«Ведь благотворительность — это сложно. Особенно если ты не Потанин»
После знакомства с «Даниловцами» за эту логическую цепочку стало вновь стыдно. Выяснилось, что система помощи давно придумана, а для таких, как я — нерешительных лентяев — есть специальные помощники. «Даниловцы» — люди, которые соединяют волонтеров и тех, кто в них нуждается. Только встань и приди. За тебя и так почти всё сделали. Организовать, договориться, найти, купить, вспомнить — не забыть — всё это непросто. Но если вместе — не так уж и сложно.
И последнее. Бывают у людей сволочные профессии, типа моей. Когда сидишь на работе допоздна, проводишь в командировках выходные, заматываешься, забываешь даже про день рождения мамы. При таком раскладе лучше избавить детей от вида полуживого взрослого. Но раз мы все ради чего-то живем и работаем, то почему бы не помочь тем, кто уже помогает другим. Не факт, что воздастся. Но жить с мыслью, что твой абонемент в фитнесс спас чью- то маленькую жизнь, гораздо приятней, чем просто жить, бессмысленно крутя педали и прожигая калории.
Для совсем наивных: деньги нужны сейчас. Детям нужно регулярно питаться, лечиться и по возможности радоваться жизни. Им в этом помогают «Даниловцы«.
А им не поможет никто, если не ты.