Мне было чуть больше пяти лет, когда мои советской совести родители совершили преступление. Тут стоит сказать, что мама и папа — люди очень законопослушные, как водится, и честные. Сейчас моему папе 74, а маме 68, и они стали еще порядочнее в своей порядочности, но эта семейная уголовная история уже разошлась по всем родственникам, и скрывать ее от вас глупо.
Мои советской совести родители совершили преступление
В общем, дело было в Новосибирске, зимой, когда жизнь в городе становится тихой-тихой и как будто специально очень белой и снежной, чтобы ходить по чистому хрустящему снегу с чистой совестью. В одну из таких малопримечательных холодных ночей у меня заболел живот. Когда тебе пять лет, ты не знаешь, что это может быть хоть отдаленно связано с банкой деревенских жирных сливок, съеденных накануне с удовольствием и в приятной тайне от всех, ничего такого ты не думаешь, а просто орешь как сумасшедший от боли. Перепуганные родители пихают тебя скорее в уродскую леопардовую шубу, натягивают на большую умную голову леопардовую ушанку с помпоном и несут на руках как болезненный символ безвкусной советской моды, не на свалку, конечно, а в больницу через дорогу от дома.
Помню, что там было холодно, руки у врачей холодные, как сердце моего бывшего, обычно пошутила бы я, но тогда было не до шуток. Никто не понял, зачем я ору. На том и порешили, что надо оставить меня в больнице на ночь, — к утру, может, поумнею и все расскажу: и про банку со сливками, и про все сразу грехи детства.
Маму со мной не пустили, потому что если тебе три года — то, пожалуйста, держи маму за ручку и никому ее не отдавай, а вот когда пять, то уж будь добр, сам справляйся, и никаких тебе нюней и няней.
Будь добр — сам справляйся, и никаких тебе нюней и няней
К вечеру следующего дня маме дали час на все про все, за это время она должна была выведать у меня все личные гастрономические тайны последней недели, а потом доложить врачу, это она и собиралась сделать со всей ответственностью, захватив блокнот для записей и игрушку снежного барса для откровений.
«Тогда я взяла с собой еще белый халат, — драматически вспоминает теперь мама. — Как будто что-то почувствовала неладное».
В Новосибирске зимой темнеет очень рано, а освещение в больнице тусклое, поэтому мама, не обнаружив меня в палате, решила что я играю в веселые сумеречные прятки, и отправилась меня искать.
«Иду по коридору, вижу: ты сидишь на окне, рыдаешь, вся в говне», — по-пролетарски просто передала увиденную картину мама.
Отмыли, покормили — и к врачу. Почему ребенок один сидит, да еще и грязный, мол. Ничего не поделаешь, мамы — они такие, беспокойные и щепетильные в вопросах детской чистоты, моральной и физической.
Оказалось, что мне, пятилетней, за ночь уже сделали операцию, чтобы все-таки, так сказать, докопаться до сути проблемы. Разрезали, посмотрели, нет ничего — обратно зашили. Думали, аппендицит, выяснилось, простите, диарея, обыкновенней и пошлей которой в мире нет.
Разрезали, посмотрели, нет ничего — обратно зашили. Думали, аппендицит, оказалось, простите, диарея. Ошибочка вышла.
Ошибочка вышла. А маме обратно зашитую не отдают. Не положено. Надо проверить, а вдруг все-таки другой диагноз. «Уходите, говорят, время посещения закончилось, мы дальше сами, говорят».
Моя спокойная, всю жизнь проработавшая на госслужбе мама на этот раз порядков таких ослушалась.
Надела белый халат и заперлась на ночь в туалете, хоть говорит, милицию зовите, не уйду, да и все. Буду кричать: «Долой советскую власть!», хоть и поздно уже, на дворе стоял 1992 год.
А я сижу себе довольная на кровати и знаю: мама рядом, мама никуда не уйдет, мама смелая.
Мама еще и предприимчивая, начала звонить по всем врачам знакомым, интернета-то не было, чтобы там сразу диагнозы поставить. Я, конечно, не одобряю всех этих звонков, интернетов, к врачу ходить нужно, но и тогдашнюю маму понять могу, понять и простить.
Мама рядом, мама никуда не уйдет, мама смелая.
Знакомые врачи ничего хорошего не сказали, покритиковали только незнакомых врачей. Ну и, конечно, диагностировали по симптомам и голосу мамы и по старой памяти меня обычное расстройство желудка.
Наступило утро. Мама вышла из туалета, а я уже лежу на носилках, плачу и жду своей очереди в реанимацию. Мама в белом халате увидела, как я лежу привязанная к носилкам и не выдержала. Что-то в ней такое правильное советское сломалось в эту минуту.
«Звоню с проходной быстро папе: алло, говорю, а ну-ка неси скорее шубейку теплую с заднего входа», — так и говорит, как авантюристка. Медсестры недоглядели, а мама схватила меня как сумасшедшая с носилок и побежала что есть совести и скорости из больницы. Так они меня с папой и украли.
Так они меня с папой и украли
Звонили им и из больницы, и из милиции, говорили, что смерть моя на их совести, а кража меня в Уголовном кодексе. Дали мне гранатовых корочек от расстройств желудка, себе валерьянки от расстройства просто. Поправилась я.
Давайте начистоту: я не уверена, что мама поступила правильно и поступок этот достоин восхищения, вовсе нет. Единственное, что стало понятно мне на всю жизнь, что я нужна кому-то, больная, с поносом, разрезанная, зашитая, после чужих ошибок. Быть может, этот кто-то будет делать новые ошибки, но ошибки эти будут простительнее, так уж вышло.
Вообще, можно поругать мою маму, подумать, в своем ли она вообще уме, и вообще хорошенько поосуждать, что тоже какое-никакое занятие для долгих вечеров. Есть, конечно, те, кому обсуждать некого, осуждать не за что, поэтому и украсть из больницы его не могут.
Это я про детей-сирот, которые лежат в больницах. С одной стороны, есть песенка: «Если у вас нету тети…» То есть если у вас нету мамы, то вас не украдут из больницы и осуждать вашу маму никто не будет. Да и на дворе уже не 1992 год, чтобы сидеть на больничном подоконнике в собственных фекалиях и давиться слезами. Вообще-то, человечество, прогресс и медицина шагнули далеко вперед. Но пока еще никто не придумал заменитель человеческого тепла, хотя бы и идентичный натуральному. Что я хочу от вас всем этим длинным текстом про детские какашки. Конечно, денег.
Никто не придумал заменитель человеческого тепла, хотя бы и идентичный натуральному
46 074 рубля в месяц. Столько стоят социальные няни, которые ложатся в больницу вместе с ребенком, у которого совсем нет родителей, или они есть, но называются неблагополучными, поэтому к ребенку в больницу их все равно не пустят.
На 46 074 рубля в месяц около 30 детей каждый день будут обеспечены средствами гигиены, игрушками и профессиональной няней, которая выслушает ребенка, возможно, поможет врачу лучше понять историю заболевания, так как дети легче привязываются к няне и охотнее ей доверяют, чем человеку в белом халате, так уж выходит обычно. Если, конечно, человек в белом халате — это не переодетая в фальшивого врача мама, как моя тогда.
Кроме детей сирот, в больнице обследование проходят свежеизъятые из неблагополучных семей дети — они сразу проходят обследование, сроком до месяца. Очень важно, чтобы эти дети из одной враждебной среды не попадали сразу в равнодушную, белохалатную среду, где даже при всем желании медицинская сестра не сможет выслушать, поиграть, подержать за руку каждого.
Все это происходит в конкретной больнице
Все это происходит в конкретной больнице в Калининграде — это Детская областная больница (стационары на улице Дмитрия Донского, 23, и на улице Горького, 65). На конкретные 46 074 рубля в месяц.
На эти деньги няни осуществляют послеоперационный уход за детьми-сиротами и детьми из неблагополучных семей, дооперационный тоже. В реанимацию, боюсь, и за большую сумму не пустят, ну тут уж, действительно, в 2014 году доверим эту работу профессионалам, которые получают зарплату.
46 074 рубля в месяц за внимание, заботу, поддержку, игры, беседы, развлечения, небезразличные глаза, женские руки, теплые воспоминания детей о том времени, когда лежалось в больнице, и няня была рядом, и деревья были большими, а ночи спокойными и лунными.
46 074.
Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!