«Отряд, который стоит на границе жизни и смерти»

— В одном из своих рассказов ты вспоминаешь старую хохму: кто умеет что-то делать, тот делает, кто не умеет — идет преподавать. Как начались твои занятия со стариками?

Александр ГалицкийФото: из личного архива

Многие вещи в моей жизни происходят самотеком. Резьбе по дереву я учился давным-давно, в художественном училище в Москве, но мне в голову не могло прийти, что я когда-нибудь вернусь к этому занятию. Приехав в Израиль в начале девяностых, я довольно быстро нашел работу по специальности, стал заниматься графическим дизайном в центре учебных технологий. В те годы дизайнер-график – это был просто человек, который с помощью компьютерной программы мог раскрасить картинку. А я создал целый отдел с программистами и иллюстраторами, он и сегодня функционирует. Стал арт-директором, пятнадцать лет проработал на одном месте. Но в последние годы у меня было постоянное желание сделать что-то свое, вырваться из большой заформализованной структуры. Мы с бывшей женой открыли детскую художественную студию, и мне это ужасно нравилось, пришла та самостоятельность, о которой я давно мечтал. Захотел машину гальки — купил, привез, высыпал, и дети в этой гальке радостно копаются. Сам руководишь, ни у кого не надо спрашивать разрешения. Но дело шло ни шатко ни валко, — для нормальной работы студии элементарно не хватало ребятишек. хоть обходи квартиры и делай детей. Но если в первой квартире я мог еще попробовать, дальше меня бы вряд ли пустилиТвитнуть эту цитату Реально — хоть обходи квартиры и делай родителям еще детей. Но если в первой квартире я мог еще попробовать, дальше меня бы вряд ли пустили. И вдруг появилась некая тетка, директор по культуре в одном из домов системы «диюр муган» — «защищенное жилье». Такие комплексы для пожилых людей тогда строились один за другим в сопровождении бодрых рекламных кампаний типа «Для молодых, которым за шестьдесят».

— Это ведь не совсем дома престарелых в нашем понимании?

Нет, совсем нет, это не социальная история. Речь идет о довольно обеспеченных людях, которые продали или сдали свое жилье и купили, — за немалые, кстати, деньги, — право жить вот в таком «защищенном» доме, чтобы не остаться в одиночестве. Платят большой начальный взнос, потом ежемесячную плату, тоже солидную, — порядка двух-трех тысяч долларов, — и живут там, где о них заботятся. Это такая комбинация обычного жилья, отеля и санатория. Если навещают друзья или родственники, можно в этом же доме снять комнату или квартирку для гостей. Здесь может быть оказана первая врачебная помощь, сюда приезжает представитель банка с переносным терминалом — можно снять или перевести деньги. Есть ресторан, бассейн, лекторий, организуются экскурсии, в общем, идет довольно активная жизнь людей, близких по возрасту и социальному статусу.

Я поймал себя на том, что считаю, какое количество стариков должно полюбить резьбу по деревуТвитнуть эту цитату И вот директор по культуре одного из таких домов увидела нашу детскую художественную студию и стала уговаривать меня заняться с ее стариками резьбой по дереву. Уговаривала достаточно долго, я был весь в компьютерном дизайне, и поначалу мне это предложение показалось совершенно диким.

Но в один прекрасный день я поймал себя на том, что сижу в своем арт-директорском кабинете и считаю, какое количество стариков должно полюбить резьбу по дереву, чтобы я мог свалить с нынешней должности. Сегодня я работаю в восьми таких заведениях в небольших городках и поселках в центре страны.

— До этого ты имел какой-то опыт общения с пожилыми людьми?

В свои тоже уже не юношеские пятьдесят восемь я думаю, что у человека где-то начертаны, предопределены его взаимоотношения с миром и с ближними. Я очень хорошо себя помню в двадцать с небольшим лет, когда тяжело заболел мой дед. Он был такой здоровый мужик, из красных директоров. Эдакий хунвейбин, тоже брил голову, и вообще, говорят, я на него похож. И вокруг деда я занимался всякой санитарной работой, на что мама говорила: «Саша, зачем? Это мое дело». Но мы все пытались в тех обстоятельствах делать все возможное, а главное — не терять чувства юмора и ко всему, что можно, относиться со смехом. Хотя ситуация была довольно дикая: дед лежал в больнице, а в это время дома скоропостижно умерла его жена, моя бабушка. То есть он в клинике, у него диагностировали рак, а бабушка взяла и протянула ноги. Мама ломала голову, как деду сказать, брать ли его на похороны, все это мы разруливали с ней вдвоем. Дед принял известие довольно стоически и после похорон отправился в больницу обратно. Через пару дней его надо было забирать домой, в одиночку я его поднять не мог, говорю: «Ну смотри, целиком я тебя вынести никак не смогу, разве что по частям». И мы оба посмеялись. Я верю, что юмору есть место даже в самых тяжелых случаях. Такие случаи бывают в любой семье, и у тебя всегда есть два решения: отойти далеко и подождать, пока все уляжется, или подойти очень близко. Оба варианта легитимны, в обоих случаях это совершенно человеческая реакция, но я в силу своего характера всегда подхожу максимально близко.

— Твои родители старились рядом с тобой?

Нет, родители до последнего дня жили и умерли в Москве, я уехал в Израиль, а они остались с моим братом Фимой. Фима старше меня на пять лет, он крутой экономист, работает в Фонде «Общественное мнение» и преподает в Школе экономики.

Мама моя была терапевтом, такой типичный участковый врач из малаховской поликлиники. Хотя, знаешь, скорее нетипичный. Она могла несколько раз пойти по одному и тому же вызову — узнать, как больной, к которому она ходила утром, чувствует себя вечером. А потом возвращалась с работы, брала телефон, и все — я ее не видел. Ревновал ее страшно к этому аппарату, к бесконечным звонкам: что болит у этого, что у того, пусть этот перезвонит, я ему скажу, что делать, и так далее. Значит, привычка активного житья среди какого-то количества людей, которым ты можешь оказать помощь, наверное, во мне от мамы. Она навидалась в жизни всякого, так что по глупости душевной меня отправила в художники со словами: «Я столько насмотрелась всяких ужасов, пусть хоть Саша занимается прекрасным».

Папа был такой, в общем, не очень везучий. Ему удалось поучаствовать в московском параде физкультурников в 45 году, а потом сразу перекочевать на строительство МГУ в качестве заключенного. Взяли за спекуляцию, он отправлял своей маме, моей бабушке, в Среднюю Азию, куда ее эвакуировали, соду, — чтобы она могла продать ее на базаре и купить себе еды. Ну и решили, что это какой-то наркотик, белый порошок… Отсидел больше четырех лет. Он был страшно честен, мой папа, просто до идиотизма. Я пытаюсь быть чуть хитрее, но не знаю, насколько у меня получается, — в этом смысле гены с двух сторон подкачали. Но если говорить о том, каким стариками были мои родители, — они были очень хорошими стариками. Незлобивыми, умными, готовыми шутить, спокойно принимающими свою старость.

— Вспомни свое первое занятие. Вот ты зашел, тебя окружили старики. Тебе сорок восемь, им в среднем…

Их было десять человек, и всем за восемьдесят, да. Первое впечатление — запах. Запах старости, запах прожитой жизни, что ли. Постепенно я привык, перестал его ощущать, но поначалу это было самым сильным впечатлением. Вообще, со временем все эти внешние проявления — дряблая кожа, пигментные пятна, слюни-сопли, способность пукнуть при всех, ведь если он не слышит, он думает, что не слышит никто, — ты начинаешь относиться ко всему совершенно спокойно.Источник спокойствия только один — видеть себя в этом человеке, в каждом из них Твитнуть эту цитатуИ источник такого спокойствия только один — видеть себя в этом человеке, в каждом из них. Примерять их состояние и поведение на свой тщедушный организм. Потому что все это не за горами. Они ходят по врачам, я расспрашиваю их с искренним интересом, а они с удовольствием мне рассказывают. «Жена хочет купить мне ходунки, — размышляет вслух дед Йосеф, — но я ведь еще ни разу не упал. Может, подождать, пока упаду? Или, может, я просто такой скупой?» И недавно я совершенно четко осознал, что рано или поздно у меня тоже будут ходунки. То есть они, мои старики, в какой-то степени готовят меня к будущему. Видеть в них свое будущее — это очень важный момент отношения к чужой старости.

— Ты пишешь «старость — болезнь заразная». Какую прививку надо сделать, чтобы болезнь протекала в легкой форме? Чем защищаешься ты сам?

Сейчас я уже в этом смысле крутой, а поначалу защита была очень практического свойства: мне просто было страшно, что мои старики порежутся, так что все эмоции направлялись в это русло. Они приходили на занятия и становились как бы моими детьми, и я должен был этих детей беречь. За пятнадцать лет было всего два случая, когда пришлось накладывать швы. Нет, три. Это ведь не скульптура, где ты лепишь себе спокойно, возишься с мягким, податливым материалом. Здесь ты имеешь дело с очень острым инструментом, — им можно бриться. Я наблюдаю за своими стариками и по напряженности позы, по положению руки чувствую момент, когда возникает риск травмы. Вот локоть поднимается вверх, вот искажается вектор движения инструмента, вот появляется дополнительное ненужное усилие, и я понимаю, что сейчас рука соскользнет, и резец или стамеска воткнется куда не надо.

Занятие в студииФото: Наталья Черняховская

— Как защититься от порезов — более или менее понятно. А как защититься от потерь? Когда на очередное занятие не пришел тот, кого ты привык видеть на этом стуле, когда очередная работа остается недоделанной?

Когда я только начал этим заниматься, в кружке был дедушка, который очень хотел закончить работу к какому-то конкретному дню. А мне нужно было поехать в Москву, к родителям, и я понимал, что закончить с этим дедом его работу к нужному сроку мы не успеем. Я шел на урок и думал, как бы ему поаккуратнее об этом сказать. Прихожу, а мне говорят, что он скоропостижно умер. Это было давно, но острота таких потерь не притупляется. И мне нужно было для себя найти способ ставить какую-то точку в этих взаимоотношениях. Я нашел. Вот человек работал, резал какой-то рельеф или скульптурку, она ему была очень дорога и в какой-то момент оказалась бесхозной. Он так старался, хотел, чтобы все было похоже, чтобы вот тут ровно, а вот тут гладко… И вдруг исчез. Бо́льшую часть работ я возвращаю в семью, конечно, если есть кому возвратить. А остальные доделываю сам. Мне надо внутри себя что-то завершить, закрыть дверцу, попрощаться с человеком. И оказалось, что этот способ — самый действенный. Я понимаю, что человека нет, что ему уже все равно, но это нужно мне самому. Это как лекарство, это способ перевести боль во что-то другое. Ну, не боль, а беспорядок в душе от того, что вдруг исчезает человек, с которым ты много лет был рядом, пусть даже совсем чужой. И искусство помогает мне навести в душе порядок.

— Старики сосредоточены на своих проблемах, дети говорят о старческом эгоизме,— вот, пожалуй, основной источник конфликтов в семье.

Старики очень зациклены на себе, и это нормально. Это надо принять, даже если ты не можешь понять. Мне, например, очень помогает идея, что мой опыт заканчивается опытом моих лет, а общение с со стариками дает возможность воспринять опыт тех, кто прожил значительно больше. И эта возможность мне интересна, даже если речь идет об отрицательном опыте. Ведь если ты попытаешься понять, как работает организм, как работает мозг, как работают чувства пожилого человека, с которым ты общаешься, у вас обязательно появится общий язык. Нужно как бы залезть в его ботинки. Представить, что ему просто для того, чтобы встать со стула, нужна определенная степень геройства — подготовиться к боли в коленях, потом почувствовать ее, потом преодолеть. Нужно осознать, что время стариков течет по-другому: для тебя встать и подойти к двери это полторы секунды, а для него — пятнадцать. В десять раз дольше, понимаешь? И если это осознать, будет больше шансов найти с ними общий язык. Меня, например, интересует их сексуальная жизнь. Я же не представляю, что в их возрасте с этим происходит. А они готовы про это говорить, если ты готов слушать. Один дед мне говорит: «Сколько тебе, пятьдесят восемь? Ну, еще лет десять тебе осталось это самое. А потом будет так спокойно, хорошо». Второй тихонько шепчет: «Смотри, я тут единственный, кто на самом деле что-то может, все остальные уже только рассказывают».

Но, конечно, есть вещи, к которым невозможно привыкнуть. Они ничему не учатся, у них мозг абсолютно забит информацией из прожитой жизни. Я пятнадцать лет с ними работаю и каждый день говорю одно и то же тем же самым людям. Представляешь? Ты сегодня что-то сказал, а через неделю надо то же самое сказать снова.

— Какую школу самоконтроля ты прошел, чтобы не раздражаться? Для тебя это работа, за которую платят деньги, а как сформировать бесконечно возобновляемый ресурс терпения тем, кто изо дня в день общается со стариками у себя дома?

Иногда ты просто стараешься продержаться — еще минуту, еще пять минут, еще полчаса. Напоминаешь себе, что скоро будет перерыв, что он встанет и уйдет… Говоришь себе: «Да, ты сведешь меня с ума, но не сегодня». Именно это я пытаюсь объяснить своей книгой: если в твоей жизни присутствуют старики, создай атмосферу, которая поможет вам общаться.Если в твоей жизни присутствуют старики, создай атмосферу, которая поможет вам общатьсяТвитнуть эту цитату Ты не можешь вытереть их из своей жизни, так попытайся взять это общение под контроль. У меня есть знакомая, она живет с пожилыми родителями. Мы с ней общаемся по скайпу. На днях спрашиваю ее: «А где родители?» Она отвечает: «Сегодня мой день. Раз в неделю я закрываю дверь в свою комнату и говорю — сегодня не выхожу, делайте, что хотите…». Я слушаю ее и думаю — ё-моё, ты же завтра все равно выйдешь, так зачем же сегодня создавать атмосферу, в которой тебе завтра будет в десять раз труднее?

Когда я захожу в комнату к своим старикам, я сразу чувствую, если кому-то плохо — не физически, а в голове что-то не то. Точно знаю, когда люди думают о другом. Тогда я подхожу к такому старику и спрашиваю: «Ты не со мной. Что происходит?» «Да, знаешь, был у врача, в анализах что-то нашли»…

— Тебе важно вернуть его в трудовой процесс, чтобы занятие шло нормально, чтобы не поранился, чтобы дострогал свой рельеф? Или тебя действительно интересует, что с ним?

С ними невозможно иначе. Понимаешь, это как бы стая. Старики — такие ребята, которые, при всем уважении и любви, съедят тебя, как только почувствуют твою слабость — даже те, кто тебя очень любит. Так что тебе надо всегда быть большим, сильным, великодушным.

Занятие в студии резьбы по деревуФото: Наталья Черняховская

Был случай, когда я на занятии поругался с одним из дедов, он что-то неправильно делал, я его отругал, он встал и ушел. И вокруг началось: «У меня срочное дело», «Мне пора к врачу», «У меня голова болит», — атмосфера испортилась, народ разошелся. Проходит неделя, и я думаю — какой я дурак, почему я не сдержался… Был уверен, что на следующее занятие этот дед не придет. Но он пришел и в сторонке начал что-то делать. Я в это время сидел с тетушкой, которой сказал тихонько: «Хорошо, что он пришел. Зря я на прошлом уроке с ним схлестнулся». А она мне говорит: «Ты, по-моему, тогда был простужен, и у тебя не было на нас терпения». «На нас», — понимаешь? Я — учитель, человек пришлый, а она себя ассоциирует с тем человеком, которого поругали. Обидев одного, я бью по всем. Это справедливо и в другую сторону — если один тебя покусает, начнут кусаться все. Поэтому нужно свою сонную артерию беречь, уходить от острых моментов и не обижаться ни в коем случае. Как только ты обиделся — ты пропал. Есть у меня одна тетка, которая меня страшно любит. При этом работает плохо, неправильно, все у нее наперекосяк. Говорит: «Ты дал мне плохой инструмент, он не острый».Такие мелочи как поставить два стула — все равно что цветок им подаритьТвитнуть эту цитату Начинаю объяснять, что он нормальный. Она еще больше заводится: «Ты правда считаешь, что это хороший инструмент?» Начинается склока, и все, ты пропал, тебя убили и съели, надо закрывать лавочку и уходить. Ты должен отшутиться, ты должен что-то демонстративно хорошее ей сделать, чтобы она почувствовала, что к ней у тебя особое отношение. Я называю это «поставить один стул на другой». У меня есть такая тетка, маленькая совсем, коротенькая. Чтобы ей было удобно, я ставлю один стул на другой. И вот как-то я приготовил эти стулья, а она на занятие не пришла. Ее соседка говорит: «Ой, надо же, ты поставил два стула! Я ей передам, что ты ее ждал». Понимаешь? Такие мелочи как два стула — это как цветок им подарить.

— Чему ты от них научился?

Оптимизму, конечно. Это оптимистическая очень история — ты видишь, что люди доживают почти до ста лет и способны, насколько возможно, получать удовольствие от жизни. Стойкости какой-то научили. Они же пограничники, все эти ребята, такой отряд, который стоит на границе жизни и смерти.

— Получается, что они — наша последняя защита. И в этом смысле пожилые родители стоят бастионом между нами и той самой страшной чернотой. Они уйдут — подойдет наша очередь.

Ну да, именно. Я их так и воспринимаю, со всеми романтическими атрибутами пограничного отряда. Говорю им: «Ребята, вы молодцы». Потому что с ними я чувствую себя защищенным. И еще раз скажу — это очень оптимистичная история. Когда, несмотря на все потери, ты видишь такое приземленное, бытовое отношение к смерти, — как будто ехали вместе в автобусе, и человек просто сошел раньше тебя, на предыдущей остановке.

— Они думают об этом, говорят вслух?

Конечно, говорят, мы вообще много шутим на эту тему. А если без шуток — есть люди, которые устают, есть люди, которые не хотят лечиться, они говорят: «Мы уже достаточно прожили». И вот этот героизм каждого, — а я считаю, что это героизм, — мне интересен. Психологическая встреча человека с болезнью, как люди ее принимают, как отодвигают… У меня есть онкологические больные, которые приходят и с удовольствием работают, — наши деревяшки позволяют им забыть о диагнозе. Это как наркотик, как обезболивание. Один дедушка говорит: «Ты заменяешь мне две рюмки водки». Но для такого эффекта надо работать на очень близком расстоянии. Я не физический контакт имею в виду. Надо подходить близко к старикам и, соответственно, подпускать близко к себе. А они, конечно, энергетические вампиры: пока находишься в этой атмосфере, адреналин играет, но как только занятие кончается, и они уходят, у меня нет сил двинуться вообще. Наступает реальный энергетический обвал. С другой стороны, рядом с ними обостряется ощущение, что все дается легко, — встать, сесть, пройти, что у меня сильные руки и быстрые ноги, — и я чувствую себя в этом обществе королем.

— Мы все время говорим о том, как молодости научиться воспринимать старость. А как старость воспринимает сама себя?

Они не видят себя старыми. Вообще. К примеру, девяностолетний Пинхас мне говорит: «Ты видел, какая у Йозефа жена старая и страшная?». Со временем они становятся детьми. У меня есть человек, который не может выбрать, какую работу делать: «Давай вырежем эту собачку?» — «Я отнесу дочке, посоветуюсь, она скажет». Конечно, старость не такая прекрасная вещь, как младенчество: и там, и там писают в штаны, но в первом случае есть будущее, а во втором это уже конец. Лучше было бы, например, взрослеть до пятидесяти, потом молодеть и в результате скрыться в том самом месте, из которого ты появился на свет. Но, к сожалению, это невозможно, так что все идет своим чередом: человек рождается, растет, делает первые шаги, потом появляется первая учительница, потом еще много чего происходит, а потом… потом шаги становится делать все труднее, и на каком-то этапе появляюсь я — последний учитель (смеется). Перевожу через дорогу этот отряд пограничников и там с ними прощаюсь.

Помочь с публикацией книги «Мама, не горюй!» Саши Галицкого можно здесь.