Екатерина Кронгауз о том, почему сиделка — это профессия
Когда я увидела, что моя бабушка начинает судорожно расчесывать до крови висок, мне было уже под тридцать, я занималась социальной и медицинской журналистикой, по много раз разглядывала в Facebook плакаты «Как распознать инсульт», а под рукой у меня были телефоны лучших врачей Москвы.
Когда я сидела и смотрела на нее, она уже пару месяцев жила с сиделкой, даже несмотря на то, что я жила в соседней квартире. Каждое утро мой годовалый сын отправлялся к ней в квартиру поиграть, я заходила к ней по пять раз на дню, а сиделка приходила утром и уходила вечером.
Это была уже четвертая сиделка, и она раздражала бабушку. Сиделку мы начали искать, потому что бабушке стало трудно заботиться о себе, ей надо было помогать ходить в туалет и мыться. Ей было 84, и она была в абсолютно ясном сознании. И это ясное сознание было против сиделки.
Но делать было нечего, и бабушка согласилась — с условием, чтобы та не жила с ней, потому что бабушка совершенно не собиралась жить с малознакомым человеком, и вообще, постоянное присутствие чужих ее раздражало. Тем более, что помощь нужна была пять-семь раз на дню, а все остальное время сиделка разгадывала сканворды.
Сиделку мы нашли через знакомых. Первая была самая лучшая — большая и сильная женщина, она могла поднимать мою не самую субтильную бабушку и помогать ей ходить. Она даже гуляла с моим сыном, пока мы с бабушкой смотрели телевизор. На второй день работы она оказалась беременной, и ей пришлось уйти.
Вторая была ничего, но у нее закончилась виза. Третья почему-то сбежала, и осталась четвертая. Она была маленькая, ее ужасно расстраивал размер бабушкиной жилплощади, потому что дома, в Киргизии, у нее был «туалет размером со всю квартиру» (30 метров). У нее не было медицинского образования, и готовила она отвратительно, зато убирала и поднимала бабушку, когда той надо было куда-то пойти. И обрабатывала тяжелые раны от операции после рака кожи, который случился из-за смога в 2010 году. Но все же особой медицинской помощи бабушке не требовалось, у нее был пакетик с лекарствами, которые она сама пила, и ей нужна была только одна процедура по обработке раны.
Так вот, в тот момент, когда моя бабушка начала вдруг судорожно чесать висок, я сидела напротив. За две минуты до этого бабушкина сиделка ворвалась в мою квартиру с криками, и я прибежала.
Это был второй инсульт, он случился спустя пару дней после первого. Тогда неожиданно бабушка начала говорить какую-то бессмыслицу, что ей было не свойственно. Я позвонила лучшему неврологу Москвы. Не помню, что он спрашивал, но он сказал, что это не инсульт, и везти ее куда-то — только мучать. Да и бабушка не хотела никуда ехать. Я лично, консультируясь с врачами, пропустила два инсульта у моей бабушки.
Эти два дня между первым инсультом и вторым прошли в разгадывании загадок. Я сидела то с мамой, то с тетей с гигантским пакетом бабушкиных лекарств, и мы пытались понять, что из этого надо пить, что можно пропустить, а что — ни в коем случае. Сиделка не знала ничего, бабушка сама справлялась со своими лекарствами.
Мы сидели и ничего не могли разгадать — в этом пакетике были несколько лет разных болезней — онкологических, глазных, сосудистых, — а мы понятия не имели, что нужно сейчас. Бабушка любила лечиться, любила медсестер, любила врачей — она любила, когда о ней заботились, так же, как любила заботиться обо всех она. Отчасти поэтому ее раздражала сиделка — она ничего не умела. А нам — многочисленным взрослым родственникам — казалось, что ничего и не надо уметь. Мы были рядом, у нас у всех были знакомые врачи, а бабушке, казалось, нужна только бытовая помощь.
В тот день бабушку увезли в больницу. Как обычно мы заплатили сиделке за день и больше никогда ей не звонили. Спустя некоторое время моя сестра покупала какие-то журналы в ларьке на Тверской и в продавщице узнала бабушкину сиделку.
— Как ваша бабушка? — спросила та.
— Она умерла тогда, — сказала сестра.
— Жалко, — сказала сиделка. — Это было так страшно. Я больше никогда не буду сидеть со стариками, это очень страшно.
Очень страшно, когда ты, взрослый и занятой, оставляешь свою любимую, последнюю в твоей жизни бабушку с человеком, который ничего не может, боится болезней и боится инсульта. Который знает еще меньше, чем ты, и к тому же, не испытывает к твоей бабушке никаких чувств.
Патронажная забота — это то, что нужно почти любому пожилому человеку. Но обычно для получения от государства элементарных средств ухода и реабилитации (ходунки, подгузники, кресло-туалет) необходимо пройти медицинскую комиссию, заполнить множество документов и ждать государственного тендера. Мы смогли купить все, что нам было нужно, — но большинство людей не может. Мы нашли сиделку сами, — но большинство людей не может.
Патронажная служба «Каритас» обучает сиделок, помогает родственникам понять, что нужно делать даже с самыми сознательными бабушками — например, записать, какие лекарства они принимают и зачем. Настоящая патронажная сестра — это незаметная и нестыдная забота, это та забота, которую дают хорошие медсестры и врачи в больнице. Они делают так, что сам пожилой человек и его родственники чувствуют — все под контролем.
Я знаю, что у большинства пожилых людей и близко нет такого количества любви и возможностей, которые были у моей бабушки. В лучшем случае рядом с ними оказываются такие же бессмысленные люди — незаботливые и раздражающие. И я отдам тысячу рублей на то, чтобы один день патронажная сестра из службы «Каритас» провела с чьей-нибудь бабушкой так, как я хотела бы, чтобы она провела с моей.
Ровно тысяча рублей — те самые деньги, что мы платили нашей сиделке, — стоит один день патронажной сестры «Каритас», которую они предоставляют пожилым людям в 10 городах России бесплатно. И если каждый из нас сможет обеспечить чьей-нибудь бабушке день с таким человеком, то…
Да нет, все, конечно, не то. Но так надо.
В материале используются ссылки на публикации соцсетей Instagram и Facebook, а также упоминаются их названия. Эти веб-ресурсы принадлежат компании Meta Platforms Inc. — она признана в России экстремистской организацией и запрещена.
В материале используются ссылки на публикации соцсетей Instagram и Facebook, а также упоминаются их названия. Эти веб-ресурсы принадлежат компании Meta Platforms Inc. — она признана в России экстремистской организацией и запрещена.