Восьмилетнему мальчику из Чечни нужны протезы обеих рук и умение их не стыдиться
Мансур — маленький мужчина. С молочной кожей, длинными ресницами и мультяшным героем на футболке. Он хромает на левую ногу, перебинтованную до щиколотки, но это не мешает ему держать голову высоко. Мансур смотрит хитро, улыбается самодовольно. Как настоящий чеченский мужчина прожигает взглядом насквозь — приходится отводить глаза.
У Мансура нет рук — одна заканчивается выше локтя, другая — чуть ниже. Только вчера сняли бинты, и восьмилетний Мансур еще не успел привыкнуть к новому телу — с детским любопытством рассматривает культи, заштопанные оранжевыми от йода нитками.
Когда звонит телефон, Мансур проводит большим пальцем правой ноги по экрану. Он быстро приспособился к новой жизни. Большим пальцем ноги собирает золотые монеты и увиливает от препятствий в телефонном квесте. Когда на том конце провода оказываются родственники из Чечни, Мансур расцветает. Он говорит так громко, как будто хочет перекричать лесистые горы, смеется во весь голос, закидывая голову назад, размахивает плечами, когда рассказывает что-то на родном языке. Настоящий джигит.
Вот уже два месяца Мансур лежит в Ожоговом отделении 9-й Московской больницы. Вместе с мамой. Они спят на одной кровати. Женщина сворачивается калачиком, чтобы случайно не задеть сына и не причинить ему боль. Первое время она вообще не могла спать: сидела на стуле, чтобы лишний раз не потревожить мальчика.
Маме Мансура 31 год, ее зовут Хеда. Она тонкая, в шифоновом платье с зелеными разводами и в сережках-тюльпанчиках. Накидывает темный платок на голову и принимается натирать и без того чистый стол — кавказская женщина, не может сидеть без дела. У Хеды шестеро детей, пять девочек (младшей — пять лет) и Мансур, предпоследний ребенок и единственный продолжатель фамилии. «Мой муж никогда не упрекал меня и девочек, — говорит многодетная мама. — Мы всегда были рады детям, вне зависимости от того, кто родится. Главное, чтобы здоровым были».
Когда я завожу разговор о беде, случившейся с Мансуром, Хеда меняется в лице. Ее речь замедляется, голос становится тише и тоньше, а чайные глаза остывают. Она держит пальцы у рта, откуда выходят слова, как будто прикладывает их к ранке, чтобы не болело. Мансур однажды сказал маме: «Я не плачу — и ты не плачь», и Хеда не плачет.
***
Как случилась беда, никто в семье толком не понял. Два месяца назад Мансур вместе со старшей сестрой вышел погулять в родном городе Шали Чеченской республики (около 30 километров от Грозного), прошел несколько десятков шагов от дома…
«Я была на кухне, когда прибежала дочка со словами: «Мансур мертв. Три раза пыталась его на ноги поставить, а он все падал», — вспоминает Хеда. — Я тут же накинула платок на голову и выбежала во двор. Вместе с моим братом мы побежали к трансформатору, где лежал Мансур. Когда он пришел в сознание, то начал искать свои шлепанцы. Один нашел, а второй — нет».
Девочка не заметила, как это произошло. Обернулась, а брат уже лежит на земле. Небольшой столб, оплетенный проводами, был, наверное, по колено Мансуру — любой ребенок мог дотронуться до него (из любопытства или по неосторожности).
«Когда мы сели в машину, я сняла тапок, увидела его палец и испугалась. Ногтя не было, потому что ток вышел из большого пальца. Мы поехали в больницу, где нас сразу же отправили в реанимацию. Я попросила заведующего оказать нам первую помощь и отправить в Грозный, на что он мне возразил: «Вы что, думаете, мы ничего сделать не можем?!» Я не понимаю, как Мансур вытерпел эту боль и не заплакал. Там было десять тысяч вольт, нам все говорили, что от такого разряда люди превращаются в пепел. И что этот столб убил в Шали не одну корову.
Врач поставил Мансуру капельницу, а потом вышел к нам и сказал: «Кто мать? Вашему сыну мы сразу же отрежем руку». Он больше не проронил ни слова и ушел. Меня трясло, я поняла, что не оставлю его здесь: позвонила отцу и сказала, что хочу увезти его в Грозный, там есть хорошая детская больница. Заведующий сделал какие-то процедуры, но я же видела, что Мансуру не становится легче. Попросила его сделать что-нибудь еще, чтобы унять боль, на что он мне ответил: «Я сделал укол — пусть Аллах поможет». Заведующий не дождался следующего врача и уехал домой. Когда приехал дежурный ночной смены, он обошел кровать Мансура и сказал: «Я за твоего сына не отвечаю». — «Как не отвечаете?» — возмутилась я.— «Ничего, кроме укола, я сделать не могу: это взрослая реанимация, а не детская».
***
Хеда вспоминает, что за десять минут до трагедии Мансур появился на пороге кухни с пригоршней черешни («Мама, посмотри, какую вкусную черешню я тебе нарвал!»), прошел нравоучительную беседу с дедушкой («Ты уже взрослый, ты должен быть храбрым и не хулиганить, как настоящий мужчина»), затем подошел к отцу и попросил его взять с собой в соседний район, но получил отказ («Останься дома, я скоро приеду»). Папе Мансура обиднее всех.
Той ночью в Грозный помчались все, кто знал Мансура. Огромная вереница машин. «Я говорю, сынок, смотри, сколько народу ты поднял на ноги, —вспоминает Хеда. — У нас колонна, как у президента. В каждой машине сидело по пять-шесть человек: родственники, друзья, соседи. Даже старый дедушка — сосед, которого мы давно не видели и думали, что он умер, отправился с нами в больницу».
В детской больнице их встретил молодой врач, который так боялся за Мансура, что просидел всю ночь возле его кровати. Он сделал все, что мог, а потом положил руку на голову Мансура и прочитал суры Корана. Вместе с семьей мальчик провел в Грозном одиннадцать дней. Заведующий отделением тогда сказал, что за долгие годы своей практики не видел, чтобы столько неравнодушных людей приходило поддержать больного: «Такой маленький, а влез всем в душу».
«Мне, честно говоря, очень стыдно перед ними, — говорит Хеда. — Люди простояли у дверей больницы одиннадцать дней. А когда Мансуру делали операцию, во дворе негде было яблоку упасть. Люди спали прямо в машинах».
Сначала Мансуру ампутировали одну руку, потом — вторую, гангрена росла и распространялась по всему телу. «Я ничего не могла понять, смотрела на руку и думала, что она в порядке. Но врач говорил, что она мертвая изнутри. Муж тогда ему сказал: «Делайте все, что угодно, но оставьте его в живых: Мансур — единственный мальчик в семье». Если бы я проснулась без рук, то, наверное, умерла бы от боли, но он скрывал все переживания. Когда мы летели в Москву, Мансуру было очень больно, я чувствовала это, но он меня успокаивал: «Мне лучше, мама, я здоров». У меня в голове не укладывалось, откуда у восьмилетнего мальчика столько сил. Помню, когда в Грозном он на пять минут пришел в сознание, я зашла в реанимацию. Он первым делом спросил: «Мам, где моя рука?» Я сказала, что ее вернут позже, так как отправили на ремонт, на что он мне ответил: «Мам, все хорошо, мне не больно»».
***
Пару дней назад Мансур впервые встал на ноги. Он уже шутит и играет с детьми из Ожогового отделения, но ему страшно, как примут его дети на родине, как выйти за стены больницы и оказаться на людях. «Если бы у меня были руки — я бы делал добрые дела. Помогал бы людям», — говорит Мансур, который всегда рвался помочь соседкам донести тяжелые сумки до дома.
В сентябре одноклассники пойдут в школу, но Мансур останется дома. Когда ему прописали очки, он надевал их перед мамой, доходил до школы и складывал в рюкзак. Хеда спрашивала сына, почему он не носит очки, а Мансур отвечал: «Мам, мне стыдно». Как он пойдет в школу без рук?
«Мы очень надеемся, — говорит Хеда, — что сможем обеспечить ему хотя бы начальное образование. Наймем учителя на дому, если будет возможность. Мансуру надо учиться, чтобы с таким диагнозом прокормить себя. Иначе, кто ему поможет, если нас не будет рядом?»
Сейчас у Хеды одна мечта — новые руки для Мансура. Хеда пока не думает, что, кроме рук, нужно заняться еще и головой мальчика. Ему нужно осознать то, что с ним произошло, перестать стыдиться своего увечья, пойти в школу, выучиться наукам и умению жить полноценной жизнью. Вопросами протезирования и психологической реабилитации таких детей, как Мансур, занимается фонд «Детская больница». Они нужны Мансуру, помогите ему.
