Любовь из них больше

Несколько лет назад я приехала в небольшой монастырь на севере Таиланда. Меня ждали 10 дней молчания, белые одежды, подъемы в четыре утра, часы медитации, мало сна и много работы над собой.

Про буддистскую випассану часто (и заслуженно) говорят, что это одна из самых сложных духовных практик. Остаться наедине с собой без внешних отвлекающих факторов — выбор, требующий достаточной смелости. Чтобы решиться на это, мне потребовались пара лет подготовки, внимательный подбор монастыря и, главное, запасы принятия, смирения и терпения. Последние качества я начала оттачивать еще в Москве: в попытках узнать дату начала курса я звонила и звонила по монастырскому номеру. На той стороне просветления кто-то брал трубку, но слышны были только шум ветра и отдаленный гул колокола.

В монастырь я поехала сразу после 24-часового перелета с двумя долгими стыковками.

— Здравствуйте, по плану я должна начать випассану завтра, — обратилась я к монаху, ответственному за прием иностранцев.

— Нет, — равнодушно ответил он. — Через два дня.

— Но как? Я же все запланировала и получила подтверждение! У меня дальше сложная логистика перелетов.

Монаху на мою невротическую озабоченность планированием было ожидаемо плевать.

— Через два дня. И не забудь белую одежду и белое белье.

— Что, без белого бра не наступает просветление? — мысленно съязвила я.

Но вечером перед переселением в монастырь отправилась на вынужденный бельевой шопинг.

Что еще нужно взять с собой? Белые одежды и белый шарф на плечи, английскую булавку, чтобы шарф правильно закрепить, фумигатор для спальни, таймер для медитации, немного мелких денег — в общем-то, и все. Что нужно отдать? Все остальное. Телефон, ноутбук, камеру, музыку, книги, блокноты. Никаких контактов с внешним миром, никаких записей и дневников, никаких разговоров с другими практикующими — ничего, отвлекающего от випассаны.

День начинается в четыре утра с ударами колокола. Я закрепляю булавкой спадающий шарф, беру таймер и коврик и через тропическую темноту иду в монастырскую библиотеку, выделенную иностранцам для практики. Ритуальный круг простираний и благословений, а потом цикл за циклом динамическая и статическая медитация. В шесть утра — колокол на завтрак: сначала пение молитв на пали, а потом рис, снова рис и немного вареных овощей. После еды — осознанная работа на благо монастыря (я задумчиво подметаю дорожки и собираю сухие листья) и опять медитации. В 10:30 колокол на обед (молитвы на пали, рис, рис, рис, вареные овощи) — и снова цикл за циклом динамической и статической медитации. В 14:00 или 16:00 — короткая встреча с настоятелем и единственный разрешенный разговор за день. Дальше до 22:00 — медитации в углу библиотеки. И с четырех утра все заново. Иногда мне удается совпасть с часами работы монастырского магазинчика, торгующего снедью, булавками и пластинами от комаров. Тогда я покупаю коробочку соевого молока — это становится и событийной, и гастрономической вершиной дня.

На тот момент в монастыре около 250 практикующих, человек семь из них — иностранцы, и я — единственная девушка, забравшаяся так далеко в поисках себя. Достаточное количество контроля и внимания обеспечены мне уже одним этим, но надо признать, что и я — не самая примерная практикующая.

Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД

Еще до инициирующей церемонии, символически открывающей 10-дневную практику, складывается наша небольшая компания бунтовщиков. Британский инженер, планирующий получить лицензию пилота и увидевший меня в монастыре во время первого разговора с монахом. Аргентинский студент, увлеченный русской культурой в ее экспортном варианте (Эйзенштейн, Тарковский). И я — девушка с достаточным количеством четких планов.

На открывающей церемонии мы зажигаем свечи и ароматические палочки, возлагаем цветы лотоса к алтарю, принимая тем самым обет молчания. Не то чтобы мы стремились его нарушить, но обстоятельства сами подбрасывают нам такие возможности. С регулярностью, которую трудно объяснить небольшими размерами монастыря, мы сталкиваемся на каждом углу и в каждой беседке. Однажды монахиня, увидев это, берет меня за руку и, в последней попытке спасти мою явно пропащую душу, уводит в сторону.

Где-то в середине випассаны, замученная депривацией сна и концентрацией всех моих страхов, в напряженной тишине столовой я роняю на пол поднос с вилками и ножами. Грохот разлетевшихся приборов оглушает, 250 человек отшатываются от меня, как от прокаженной. Британский почти-пилот выходит из толпы, чтобы помочь. У практикующих вырывается невольный выдох ужаса. Сколько запретов мы нарушили на этот раз?

«Что это? Что происходит, и чем занята моя голова? Что за история Элоизы и Абеляра? Что за полумонахиня-полублудница? Что за воплощение всех возможных стереотипов о европейских паломницах в Юго-Восточной Азии? Все должно было быть совсем не так», — пытаюсь я не сойти с ума, в очередной раз опуская лоб на мраморный пол монастырской библиотеки. Через пару дней наблюдающий за моей агонией аргентинец, сострадательно прошептав: “Oh, you look so fucked up”, — разжимает кулак и протягивает мне мятое пирожное. Не знаю, где он его раздобыл, но этот добрый поступок добавляет бессчетное количество баллов к его и без того сияющей карме.  

«Принимай это, принимай, принимай», — твердит монах, обучающий новичков технике медитации. Вооружившись принятием, я готова и к 16 долгим часам практики в день, и к условиям монастырской жизни. Но есть и то, на что я рассчитывала меньше всего: сон, безвозвратно пропавший в первую же ночь, и почетный караул ужасов, окруживших и долго не отпускавших меня.

Кошмары плодятся и превращают каждую ночь в ад. Все ужасное, что может произойти с моими близкими и важными, каждую ночь случается во сне. Я мечусь по монастырю, не зная, что это — интуиция или беспочвенные страхи? Настоятель, к которому я иду за советом, загадочно молчит. В какой-то момент становится проще и вовсе перестать спать, чем оставаться в бесконечном кошмаре. В одну из последних ночей мне снится детализированная автокатастрофа с кровью и ошметками тела, разбросанными по асфальту. Но я засыпаю уже почти что счастливая: по меньшей мере, погибший молодой человек — и не мой друг, и не близкий родственник.  

От випассаны можно ждать чего угодно, но одно она скорее всего исполнит: все старые страхи, все неотработанные травмы, все неуспокоенные в сознании обиды встанут у вас перед глазами. Гарантированы и ночи, населенные кошмарами, и часы медитации, полные всплывающих в голове нерадостных образов, и отрицание, вкупе с сопротивлением и злостью — все, что так далеко от культивируемого монахами смирения.

Но того, кто продерется через темные стороны знакомства с собой, ждет — до определенной степени — освобождение. В этом костре постепенно обуглятся и сгорят страхи и попытки планирования и контроля, оставив главное — нахождение в моменте, принятие, благодарность и любовь.

Я видела людей, выходивших из практики с фанатичным блеском в глазах и настроем «жизнь больше не будет прежней». Правда в том, что жизнь не изменится. Изменится восприятие и взгляд на ситуацию. Появится освобождающая позиция над схваткой своих страхов — и это, пожалуй, лучшее из возможных приобретений.

Как и в психотерапии, из этого состояния неизбежен периодический регресс и откат к своим, казалось бы, уже отработанным сценариям. Но остается знание, что возможно возвращение к другому фокусу, — и это понимание само по себе целебно. Випассана дает опыт принятия себя в разных состояниях, включая периоды слабости, задавленности страхами, неудовлетворенности собой и регресса. И требуется достаточное смирение, чтобы знать, что, с одной стороны, откат назад рано или поздно неизбежен. С другой, так же неизбежно и дальнейшее движение к своему лучшему «Я» — со всеми сопутствующими трудностями.

Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД

Час за часом, день за днем я сижу на мраморном полу библиотеки, привязанная к писку таймера, отмеряющего минуты моих медитаций. События внешнего мира остаются за монастырскими стенами, а я — и в географическом смысле, и в своем сознании — оказываюсь буквально в центре нигде.

И в какой-то момент, остановив внутренний диалог, я останавливаю и таймер.  Я медитировала пять часов подряд и не заметила этого времени. На улице идет дождь. Неожиданно для себя я подскакиваю с коврика, выбегаю вон из библиотеки под струи воды, врезаюсь в почти-пилота и говорю:

— Увези меня отсюда, — разом растоптав миллион внешних и внутренних запретов.

— Да, я мчался сказать тебе то же самое.

Следующим вечером на завершающей церемонии я в последний раз зажигаю свечи и кладу на алтарь цветы лотоса.

Монахи отпускают учеников в мир с напутствием о ежедневной практике. Но мало кто этому действительно следует. Медитации сначала сокращаются с шестнадцати до пары часов в день. Потом, то исчезая, то возвращаясь снова, остаются в каком-то небольшом количестве как одна из сущностей, вокруг которых складываются и ежедневные графики, и практики работы с собой.

Но, так или иначе, самая сложная практика — каждый день. Во встрече со своим настоящим «Я». В умении вернуться к состоянию внутренней тишины. В признании истинных причин своих реакций. В принятии своих и чужих границ. В осознанности поступков. В соответствии происходящего личным критериям подлинности. И — главное — в понимании того, что «любовь из них больше».

Несколько лет спустя я лечу в восточноевропейскую столицу на полпути между Москвой и Лондоном.

— Ты не знаешь, как там наш аргентинец?

— Кажется, он так и пропал в Юго-Восточной Азии в поисках себя. Ты переедешь ко мне в Лондон?

— Нет, я останусь в Москве.

Я не знаю, сколько километров прошла в монастыре за время моих динамических медитаций, сколько раз сбивалась с пути и уходила в сторону в попытках приблизиться к себе. Еще год с чем-то спустя, в размышлениях о том, куда меня это привело, я брожу по пустынному берегу северного моря. Пара вдалеке запускает воздушного змея, по краю кадра летит чайка. На мгновение все это складывается в одну идеальную картину.

— О чем ты думаешь? — спрашивает меня мой спутник.

О том, что ничего бы не изменила. Что каждый выбор, каждое решение, каждая ошибка, каждый пропущенный рейс, каждый опыт и каждый день были нужны, чтобы я оказалась в этой точке. Что я повторила бы все заново и прожила бы точно так же, зная, что в конце концов приду к этому моменту с северным морем, воздушным змеем, чайкой, летящей по краю кадра. Что любовь из них больше.

— Посмотри, — чуть позже говорю я, — какой свет на этих соснах, какая свежая зелень. Как много в каждом моменте поводов для благодарности.

В это время, я знаю, в небольшом монастыре на севере Таиланда выбирают лотосы и зажигают свечи для вечерней церемонии.