Столкновение презумпций

Недавно я впервые испытала чувство, которое, как выяснилось, многие окружающие меня люди испытывают регулярно. Случилось вот что: незнакомая девушка в аэропорту попросила мою соседку в очереди на регистрацию присмотреть за ее чемоданом, девушке было нехорошо и требовалось сбегать за водой. Не было хозяйки багажа минут десять, но, к моему глубокому изумлению, к моменту ее возвращения я успела пережить многое: первые робкие неприятные мысли о возможном содержимом чемодана незнакомки (а вдруг взрывчатка?), сильную тревогу от воспоминаний о сотнях терактов в аэропортах (непосредственным участником и свидетелем которых я не была), угрызения совести за дурномыслие, неприятные ощущения в связи с идеей, что мой долг — обратиться к службе безопасности аэропорта, начало классической паники.  Тут как раз ни в чем не повинная девушка вернулась и воссоединилась со своим чемоданом. А угрызения совести продолжили свое победное шествие по мне.

Потрясенная новизной переживаний, я написала о моем маленьком эмоциональном приключении пост в Facebook. Комментарии к нему поразили меня еще больше самого повода. Как оказалось, сотни моих друзей давно и регулярно испытывают точно такие же чувства — в диапазоне от стойкой тревожности до панических атак. Одни пьют успокоительные перед полетом, другие не садятся в поезд метро с пассажирами, кажущимися им подозрительными (чаще всего речь идет о внешних признаках этнической или религиозной принадлежности). Иные всегда и сразу проявляют сверхбдительность и чуть что обращаются к компетентным органам, другие предпочитают избегание, стараясь минимизировать, например, путешествия. Все это оказалось для меня неожиданностью.

Еще большей неожиданностью стало то, что многие комментаторы не без раздражения объясняли мне, что только дураки в случаях, когда бдительность проявлена и оказалась напрасной, испытывают угрызения совести и стыд. Стыдно не подозревать кого угодно, буквально любого, в намерении взорвать аэропорт (аэропорты взрывают), а стыдно не довести свои подозрения до сведения специально обученных людей, — выговаривали мне. Стыдно, говорили мне, Таня, не перебдеть, а недобдеть, стыдно, обжегшись на молоке, не дуть на воду. Стыдно стыдиться своего страха, который всегда (всегда, — подчеркивали многие комментаторы) обоснован: «Разве ты не видела, как именно был совершен такой-то теракт? А такой-то?» В общем и целом мне выразили снисходительное сочувствие, но строго указали на незрелость моей реакции (неловкость за себя) и несоответствие новой реальности: «Забудь глупости, детка, пора подрасти, теперь здесь так, да».

Надо заметить, что самые свысока похлопывающие по плечу комментарии принадлежали моим друзьям, которые либо живут в Израиле, либо тесно с ним связаны. Что не удивительно: Израиль, в сущности, целая страна с ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство — ТД), поскольку ужас террора там реален и ежедневен. Первое, чему учат прибывшего туда гостя, — распознавать крик «подозрительный предмет» на иврите. Израильские друзья объясняли мне в комментариях к моему посту-жалобе, что я просто, наконец, встала на путь исправления, что так и только так мы многое сможем предупредить и предотвратить.

На месте взрыва жилого дома на улице ГурьяноваФото: Владимир Машатин/ТАСС

Я, что называется, много думал. В частности потому, что, например, в моей интернациональной семье мы, обсудив давно и неоднократно и вместе с детьми, реалии нового мира, постановили для себя, что попросту не станем их учитывать. Не будем принимать в расчет, например, вероятность террористического акта на одном из наших многочисленных типичных маршрутов жизни, не будем строить свои планы, исходя из статистики катастроф и происшествий, не будем думать о дурном, сберегая энергию. Потому что иначе мы только о нем и будем думать, и в головах у нас начнет функционировать целое подразделение антитеррористической разведки, но любительское; ужас, между тем, неизбежен, но рандомен, сколько ни изобретай систему игры в рулетку, казино все равно всегда будет в выигрыше, в автокатастрофах гибнут люди каждую секунду as we speak, игра в разведку не стоит свеч, что называется. Приняв эту фаталистическую презумпцию (психологи назвали бы этот наш ход вытеснением), мы успокоились. Однако ужас в Шереметьеве все равно внезапно настиг меня, совершенно против моей воли. И это меня, признаться, огорчило, даже очень.

Я пошла и еще подчитала литературы. В частности, про наведенное ПТСР, про то, что, согласно многим исследованиям, люди, наблюдающие за развитием катастрофы на расстоянии (например, по телевизору), часто испытывают стресс гораздо больший, чем непосредственные участники. Про ретравматизацию, про зеркальные нейроны, про лечение ПТСР и прочее. Мне стало полегче, рационализация — один из самых испытанных механизмов психологической защиты, мне точно подходит. Но в целом, признаюсь, все мои защитные механизмы существенно ослабли и иногда не справляются со своей важнейшей задачей. А именно — обеспечить мне достаточный уровень безмятежности. Которая, в свою очередь, является для меня хоть и недостаточным, но необходимым условием счастья.  Думаю, не только для меня.

Татьяна МалкинаФото: Владимир Трефилов/РИА Новости

У меня профессиональная деформация: я — тяжелый, запойный информационный алкоголик, news junkie. Я справляюсь с этим недугом, как умею, с переменным успехом. Давно уже ясно — присущее мне пристальное и страстное отслеживание новостей, в частности, не имеющих ко мне даже опосредованного отношения, является лишь моим личным способом обеспечить символический контроль над действительностью.  Знаю-понимаю-не боюсь, предупрежден-вооружен, в курсе-не застигнет врасплох. Смешно, но в какой-то мере работает. Тревожность — часть моей натуры, побороть и искоренить ее невозможно, усыпить, отвлечь и заговорить зубы иногда получается, и то хлеб.

В истории с чемоданом меня страшно расстроило, что дал сбой механизм защиты, изобретенный мною еще в детстве. Потомственный еврей-атеист, ребенком я придумала себе что-то вроде религии (лишний раз подтверждая, что таковая нужна всем — и всякому потребно хоть немного опиума, чтобы выжить): презумпция невиновности.  До сих пор это квазирелигиозное (в моем случае) убеждение в тотальной невиновности или, как минимум, в благости помыслов любого живущего худо-бедно работало, позволяя мне избегать мыслей о скверне всего. Нет, не надо вменять мне гитлера-сталина, есть доказанные преступления. Моя религия была придумана для моего малого мира и верна для обычных нормальных людей, для родственников, друзей, коллег, соседей, соотечественников и проч. Но жизнь все чаще испытывает мою скорлупку на прочность и устойчивость.

Жильцы дома на улице Гурьянова в Москве, где в ночь с 8 на 9 сентября произошел взрывФото: Николай Малышев/ТАСС

1 сентября в Беслане — мой кошмар. Ибо мне почти невыносимо жить с мыслью о том, что жертв можно было избежать, если просто захотеть (и, нет, я не уверена, что всякую школьную линейку в стране нынче имеет смысл начинать с минуты памяти о бесланских детях, во всяком случае, мне — точно не нужно).

Я не могу думать о взрывах в московских домах в терминах теории заговоров, не могу читать о мешках с сахаром, ибо предположение о циничном убийстве разрушает меня физически.

Я заболела от истории со школой № 57, ибо категорически не могу внутренне присоединиться ни к «ату его», ни к «а что такого?» При этом я не могу притвориться, что всего этого не было, или что все это не имеет значения.

Я не могу усомниться в сверхценной презумпции, что всегда надо быть на стороне жертвы. И одновременно отказываюсь признавать нормой привычку подозревать в худшем любой чемодан, любого человека с характерной бородой и в просторных одеждах, любого президента или начальника службы безопасности, любого учителя или любого ученика. У меня кризис — столкновение равновеликих презумпций. Очень больно. О безмятежности и речи нет.

Мне кажется, что в таком же примерно состоянии сегодня находится гораздо больше людей, чем склонных признаться в этом. Мир и в самом деле изменился. С одной стороны, относительно новая исторически идея о безопасности и комфорте как высшей ценности исподволь овладела умами человечества, с другой стороны, абсолютной безопасности нет и не может быть, как нет теперь и такого ужасного события, о котором мы вскоре не узнали бы в мельчайших подробностях.  С одной стороны, мы живем во времена существенно менее людоедские, чем когда бы то ни было. С другой — наши представления о недопустимом\допустимом уровне людоедства развиваются опережающими темпами. Уровень дзена, которого требуется достичь сегодня, чтобы радостно и спокойно наблюдать современный мир во всем его многообразии, парадоксальным образом существенно выше, чем раньше. В частности, потому что мы балованные, потому что человек быстро привыкает не только к плохому, но и к хорошему, потому что от многия мудрости многия печали, а от многия новости многия тревоги. Потому что мы простые животные — мы всегда боимся за свое потомство и свою нору. Потому что мы хитро устроенные разумные животные — всякий раз мы изобретаем все новые способы чувствовать себя в безопасности. Просто не всегда успеваем за вызовами времени. Я, во всяком случае, пока не успеваю.

В общем, у меня явно ПТСР, пока в легкой степени. И я отдаю себе отчет в том, что никакого идеального лечения от него нет. Я понимаю, что не достигну абсолютной мудрости при этой жизни. Я знаю, что все справляются со своими ПТСРами по-разному. Я признаю, что всякий должен получить свою травму/травмы, без которой невозможно взросление. Я взрослею. И понимаю, что дорожу своими презумпциями. Я буду за ними ухаживать, стану возделывать свой дурацкий сад и накрывать свои розы стеклянным колпаком. Нет правильных или неправильных способов защиты от страха вообще и от страха смерти в частности. Есть работающие или не работающие, подходящие или нет. В сущности, любые хороши. Я поняла, что хочу быть способной проявлять бестрепетную (ок, легкомысленную) отзывчивость к незнакомцам и доверчивость к миру. Мне так приятней, мне так проще, и я изобрету какую-нибудь новую рационализацию. А там посмотрим. И не надо обзывать меня за это дурой, я просто больна.

В материале используются ссылки на публикации соцсетей Instagram и Facebook, а также упоминаются их названия. Эти веб-ресурсы принадлежат компании Meta Platforms Inc. — она признана в России экстремистской организацией и запрещена.

В материале используются ссылки на публикации соцсетей Instagram и Facebook, а также упоминаются их названия. Эти веб-ресурсы принадлежат компании Meta Platforms Inc. — она признана в России экстремистской организацией и запрещена.