Он свалился мне на голову — прицепом к продленке. Я не помню его фамилии, но не забуду его никогда
Светлана Комарова уже много лет живет в Москве. Успешный бизнес-тренер, хедхантер, карьерный консультант. А в 90-х она восемь лет работала учительницей начальных классов в глухих дальневосточных деревнях.
***
Продленку никто не хотел вести, поэтому ее торжественно вручили мне, как самому молодому учителю в школе. Педагогическая дедовщина, так сказать. Все нежелательные предметы и обязанности в деревенских школах сваливают или на самых молодых, или на самых безотказных. Я проходила по двум пунктам сразу. Времена поменялись — больше не прохожу ни по одному.
Продленка — это когда все неместные разъехались по домам, а ты, неместная, сидишь в школе с детьми, которых родителям некуда девать или нечем кормить. На продленке дают обед и полдник. В деревне нет работы, та, что есть — за копейки. Дома неместных за шесть километров от школы, автобусы два раза в день. Не успел — или час пешком в минус тридцать с влажностью 90%, или жди автобуса, который заберет тебя в семь вечера.
С обеда и до вечера я учу уроки с учениками от первого до восьмого классов (одна на всю домашку разношерстного кагала) и развлекаю их всем, чем только можно занять запертых с утра до вечера в сельской школе оглоедов. Детей из благополучных семей в продленку отдают редко. А с оглоедами бывает, мягко говоря, нелегко, особенно выучить уроки. С одним — запомнить «жи-ши пиши с буквой «и»», с другим — сочинение по книге, которую он в руки не брал.
Если «мой кагал» учится старательно, после домашних заданий я пересказываю им сказки Андерсена, фантастику или статьи из журнала «Техника — молодежи». Поощрение это было найдено эмпирическим путем после долгих баталий. Угроза «если не сделаете уроки, рассказывать ничего не буду» действует. Полтора-два часа на уроки, дальше тысяча и одна ночь с обещанием продолжить завтра. Жюль Верн, Конан Дойль и Андерсен на мое счастье были плодовиты, смоленский еврей Изя Озимов тоже не подкачал.
Семиклассник Сережка — мой луч света, ходячий позитив и редкий умница. Делает все быстро и мается в ожидании, пока все домучают домашние задания, а я их проверю. Я делаю вид, что не замечаю, как он шныряет по классу, подсовывая страдальцам решения. Он помогает мне проверять работы. Садится за первую парту, мухой делает домашку и просит начать пересказ книжек пораньше, шепотом, ему одному, а потом начать еще раз, уже для всех. Он готов по кругу слушать Брэдбери, я нашептываю ему через стол фантастику и таскаю из дома книги.
Парень удивляется мне, как волнистому попугаю в тайге: «У вас такие пальчики красивые, тоненькие, в деревне ни у кого таких пальчиков нет. У мамки руки не как у вас. И ногти у вас красные. Вырасту, куплю мамке лак, пусть ногти красит». Мне стыдно и хочется спрятать руки под стол. Мамка Сережки — техничка в детском саду. Вода из колодца, печь, огород, скотина. Как сказать мальчишке, что мамка не виновата в том, что у нее нет тонких пальчиков с красными ногтями? Она родилась не в том месте, где женщина может сохранить холеные руки до глубокой старости. Одна тянет двух сыновей. Сережка — ее опора и надежда. Младший — изворотливый, вороватый, брехливый и бестолковый. Сережка его очень любит — не находит себе места, когда братец в очередной раз попадается на чем-нибудь неблаговидном.
Сережка ходит за мной хвостом и с детской непосредственностью лепит комплименты. Он везде, я спотыкаюсь о него на каждом шагу. Через полгода приедет математичка, которой не хватит нагрузки, и продленку у меня заберут, чтобы ее догрузить. А Сережка продолжит ошиваться под дверью моего класса на переменах и после уроков. За лето он вымахает под метр девяносто, повзрослеет, научится смущаться, краснеть и станет заходить реже. Я люблю, когда он заходит, с ним тепло и интересно. Бывают люди, рядом с которыми всегда хорошо. Он такой. Его все любят. Еще через год я уйду в декрет, рожу дочь, а к моменту моего выхода из декрета Сережка уже закончит школу и куда-то исчезнет.
Потом будет ужас Чечни. Я открою дверь квартиры и увижу плачущую навзрыд директора школы. Потом я долго не смогу понять, что она бормочет, и сообразить, какой Сережка погиб. Да нет, бросьте, это какая-то путаница, другой Сережка! Потом много дней мы будем ждать, когда его привезут. Потом мы узнаем, что он погиб почти месяц назад. Вместе с ним к матери приедет военком и четверо солдат с оружием — похороны с почестями, выстрелы над гробом.
Мы будем искать цветы. Февраль, девяностые, Дальний Восток, сто километров от Хабаровска. Какие цветы? Все непоправимо, сделать ничего невозможно, нужно хотя бы остановить рефрен в голове: «у вас такие пальчики красивые, тоненькие…» В день похорон в своих классных комнатах мы срежем все цветущие герани, бегонии и декабристы и раздадим их его одноклассникам. Двухметровый позитивчик, как же так?!
Знаете, что происходит с цветками декабриста в минус тридцать пять с ветром? Они замерзают как стекло, как только их вынесешь на улицу. И разбиваются как стекло! Парни, идущие перед гробом, бросают их в натоптанный снег. Цветы разбиваются в крупные красные осколки, и ты идешь за гробом по этим осколкам крови и видишь мать с некрасивыми красными руками, которую волокут по красному крошеву под руки, потому что она теряет сознание. Она не верит, что в этом длинном страшном гробу лежит ее ребенок. Она кричит, что это ошибка, и требует открыть гроб. И размазывающий кулаком слезы военком нарушает все запреты и дает отмашку на то, чтобы гроб вскрыли. Он просит у нее прощения за то, в чем никогда не был виноват. А вся деревня ревет и готова рвать в клочья и его, и четырех перепуганных ровесников Сережки, потому что сейчас эти пятеро воплощают для них всю несправедливость, весь ужас и все зло мира.
Ссутулившийся военком и съежившиеся солдатики, стоящие у могилы ровесника на страшном морозе и ветру в тонких вязаных перчатках, слушают, как проклинают их самих и их матерей, глотают слезы, но не могут ничего сказать в ответ. А когда откроют гроб, все станет еще страшнее, потому, что у человека, который когда-то был живым, веселым, теплым и добрым, не может быть такой страшной кожи — цвета покрытого белым налетом шоколада. И мать, увидев эту чужую темную кожу на лице своего веселого, доброго, двухметрового сына, будет радостно кричать над вскрытым цинковым гробом:
— Не он! Смотрите, не он! Его нельзя хоронить! Его мать где-то ищет!
И уже отморожены руки, а в голове все никак не останавливается голос: «У вас такие пальчики красивые, тоненькие….» И у меня больше никогда не будут расти декабристы. И я не помню его фамилии!
Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!