«Я пылинка в солнечном луче»

— Как тебя занесло в педиатрию — ответственейшую из всех возможных медицинских специальностей?

— Мой дедушка, Александр Иванович Кривский, был семейным врачом Алексея Толстого. Бабушка на фронте работала медсестрой, поэтому много рассказывала про мужество солдат, и медицина в моем детском представлении приобрела героический оттенок. Брат Алексей, тотальный кумир моего детства, тоже нацелился в медицину. А еще бабушка и дедушка сильно мучили меня, чтобы я определился, кем хочу быть. Когда я говорил, что мне нравится музыка, они отвечали: «Нет, это прекрасно, это часть общекультурного образования, мы все немного играем на пианино…» Но как профессию они это не рассматривали. Да и мне казалось интересным разобраться, как и что работает в нашем организме.

— Мне вот, например, страшно разбираться, как что работает..

— Гораздо страшнее, когда что-то не работает, а ты понятия не имеешь, что это такое. Когда одно маленькое покалывание в боку тебе кажется инфарктом миокарда, а на деле это обычная межреберная невралгия, связанная с сезонным обострением латентного герпеса, мирно живущего в корешках спинного мозга, то становится уже совсем и не страшно.

— А в музыкальной школе ты учился?

— Я посещал кружок гитары при районном подростковом военно-патриотическом клубе «Фрунзенец» в Купчине и азы музыкального образования я получил там: нотная грамота, сольфеджио. И атмосфера музыкантства там была благодаря педагогу Андрею Рученко, которому я очень благодарен по сей день.

— Среди врачей довольно много истинных ценителей музыки почему-то…

— Настоящий музыкант и настоящий врач — это профессии родственные тем, что, чем глубже ты в них погружаешься, тем больше страдаешь. Чем больше постигаешь музыку, тем меньше тебе хватает ее в этой жизни. Тем больше ты понимаешь, как далек от блаженства. В медицине то же самое: это крайне неточная наука. Знания и опыт, помноженные на интуицию, разве что будут давать успех.

Несмотря на общие медицинские закономерности у всех все протекает по-разному. Например, известно, что для рыжих людей вообще нужна отдельная медицина. Нет универсальных методов и лекарств, всегда все немного индивидуально.

Музыканты группы «Billy’s band»: гитарист Андрей Рыжик и солист Билли Новик (справа). 2006 годФото: Анвар Галеев/ТАСС

Для меня музыка — это одно из умений наслаждаться красотой. Но когда начинаешь играть сам, то в каких-то, пусть микроскопических, объемах получаешь кратковременную власть над музыкой, над ее небольшими фрагментами. Берешь красивый аккорд или последовательность, написанную, например, Петром Ильичом, и наслаждаешься линиями композиторской мысли. А если можешь воспроизвести это сам, значит, в любой момент сможешь повторить удовольствие. Ежесекундный доступ к этому кладу — самое большое, что мне дает музыка. И чем дальше ты развиваешься, тем легче довольствуешься малым. Как с природой: сначала мы восхищаемся сложными гаммами закатов, а со временем замечаем, что простая пылинка, летящая в солнечном луче в комнате — это так же красиво и величественно. Грани одного мира. По идее я жду того момента, когда какой бы ни звучал шум, я буду радоваться и находить в нем признаки гармонии мира.

Музыка ведь, даже самая «плохая» — это зеркало какой-то кривизны от божественного. В любой ноте, как во фрактале, можно услышать часть общего. Это такой способ познания и согласия с миром. Недавно до меня дошел смысл слова «смирение». Это не про то, какой ты раб, покорился чему-то, а про то, что ты с миром. Одно целое. Ты — та же пылинка в солнечном луче, и это осознание дает невероятную силу.

— Ты сейчас описал такой мудрый и красивый путь Жизни. А в медицине многое связано со смертью, особенно в той специализации, которую ты выбрал для себя после педиатрии — в патологоанатомии. Можно, конечно, восхищаться красотой замысла, но нельзя не помнить о том, что в этих оболочках мы конечны.

— Да, мы конечны, но это часть цикла. Бабочка вряд ли захотела бы всю жизнь сидеть в личинке. Это одна из стадий, которую не надо убыстрять, но и замедлять не стоит.

Патанатомия — это наука, работающая на завтрашний день. И фатального отношения из серии «смерть и на печке найдет» здесь нужно избегать, досконально анализируя все моменты и делая выводы. Социальная обязанность детского патологоанатома — смотреть на смерть, как на предмет исследования, во избежание следующих смертей.

— Как ты относишься к тому, что люди начали работать на завтрашний день медицины (и даже на сегодняшний), собирая самостоятельно деньги на исследования, лекарства, операции? Нет ли ощущения, что это все в глобальном смысле бесплодные попытки, которые не решают общую ситуацию с уровнем здравоохранения в стране?

— Глобально вообще ничего в этой жизни не решить. Поэтому мне нравится теория малых дел. Делай, что должно, и будь, что будет. Без оглядки на глобальный смысл и целесообразность.

— А не расхолаживает ли это систему? Мол, раз народ занимается благотворительностью, так чего нам суетиться. И система остается пассивной.

Билли НовикФото: Сергей Бертов//PhotoXPress

— Это всегда палка о двух концах. Надо понимать, что система — это тоже мы. Мы говорим: «Не хотим платить налоги, потому что у нас плохая медицина, образование, дороги. Вот дайте нам все это, и тогда, может быть, мы будем платить налоги». А начинать-то надо с себя. «Да, я готов платить налоги, вне зависимости от того, воруют-не воруют. Я выполняю свой гражданский долг при любых раскладах». И вот если каждый будет так думать, то и на месте политиков однажды окажутся люди с похожим подходом. Это процесс, который стопроцентно идет снизу вверх, а не сверху вниз.

— А как же «рыба гниет с головы»?

— Вообще-то, с точки зрения медицины, рыба гниет с печени и кишечника. Потому что там самая высокая ферментативная активность. А мозг, кстати, это один из самых прочных в смысле распада органов. Если мы готовы к тоталитаризму, то давайте ждать дядю, который придет и установит жесткие рамки. Но пирамида, которая строится снизу, куда более устойчива. У нее база есть народная. А верхушка всегда временна и нестабильна.

— Чем ты объясняешь народную тягу к благотворительности?

— Люди по своей природе грешны. А это значит, что есть потребность искупать грехи. Вариант милосердия частично решает этот вопрос. На душе становится хорошо от осознания того, что, вот, я же хорошее сделал. Как говорил Лев Толстой, чтобы хорошо покаяться, нужно хорошо погрешить.

— Получается, милосердие провоцируется неким чувством вины?

— Как один из вариантов. Но в этом нет ничего плохого. Ведь цели-то хорошие. Я вот замечал, что таких счастливых лиц, как на благотворительных концертах, редко где увидишь. Люди выходят, как из храма.

— А если говорить о помощи из чувства любви?

— Любовь — это односторонний акт дарения себя. Это прежде всего акт отдачи, а не взаимодействия.

— Ты бы хотел вернуться к профессии врача-педиатра?

— Я выбрал патанатомию не из идейных соображений. Я очень ответственный человек и когда начал практиковать педиатрию, то понял, что просто не могу спокойно спать. Думал обо всех детях, которых навещал сегодня, вчера, как они там, надо бы позвонить… Голова трещала по швам. Тогда я понял, почему многие врачи циничны и пассивны. Для них это единственный способ выжить. Еще я понял, что плохим врачом я быть не могу, а к полному самопожертвованию оказался не очень готов. И вообще, я всю жизнь мечтал, когда закончу школу, чтобы у меня появилось свободное время для музыки. Потом оказалось, что надо закончить институт, потом чтобы ребенок подрос и так далее. Так и до пенсии не далеко. Я выбрал патанатомию, потому что рабочий день там сокращенный и заканчивается в три часа. Работа спокойная. Сидишь в кабинете, смотришь в микроскоп. Вскрытий не так много. Слушаешь музыку, изучаешь спецлитературу.

Другое дело — помогать людям. Вот это бы я хотел. Но если уж говорить о добрых делах, я вижу себя скорее провинциальным учителем. Могу преподавать английский, немецкий, биологию и музыку в начальных классах. А еще мечтаю открыть частный детский садик. И я это обязательно сделаю, как только встречу единомышленников. Детских садов в городе не хватает.

— Ты хочешь открыть частный некоммерческий детский сад?

— На уровне самоокупаемости — только для того, чтобы иметь возможность пригласить хороших воспитателей с человеческой зарплатой. Вот, недавно видел в Таврике на прогулке группу детского сада, их воспитательница раздавала детишкам булочные корки, чтобы те кормили голубей. Вот этот подход меня поразил.

Билли Новик во время выступления в музее современного искусства «Эрарта»Фото: Дмитрий Беркут/ТАСС

— Под финал беседы не могу не спросить про Тома Уэйтса. Почему ты вышел именно с этим образом? Что зацепило?

— Мне понравилось, точнее, показалось, что этот человек не комплексует, что он особо не умеет петь и играть, но зато ему есть, что сказать. И звучит это очень душевно и убедительно. Мне это помогло расслабиться и выйти на сцену.

— Ты продолжаешь придерживаться этого образа?

— Нет, только в начале. Но людям нравятся понятные ярлыки, они дают некое направление. Сперва я действительно хотел стать этаким русским Томом Уэйтсом. Надо сказать, он сыграл огромную роль в моей жизни и в профессии, и у нас до сих пор есть спецпрограмма, посвященная ему.

— Перерос?

— Заявить, что я перерос Тома Уэйтса — это наглость. Я перерос его, как слушатель, не как исполнитель, конечно. Доступ к аудиоархивам сейчас растет ежедневно, и Том немного потерялся в моем плейлисте так же, впрочем, как и в самой Америке. Да и вообще он популярнее в Европе. Не знаю почему. Может быть потому, что современное фрикообразное искусство там более распространено. Америка, несмотря на образы свободного Голливуда, страна очень традиционная.

— А Россия?

— Россия тоже очень традиционная. Но популярность Уэйтса в России заключается в том, что он даже без русских слов может порвать русскую душу.

— Дело во внутреннем надрыве?

— Нет. Надрыв — не самое лучшее определение. Дело, наверное, в блюзе. Он близок русскому человеку. Это такой аналог, как поет Гребенщиков, «древнерусской тоски». Том Уэйтс совместил в музыке несбывшуюся американскую мечту и нашу древнерусскую тоску.