Евгения Волункова неделю ухаживала за пациентами екатеринбургского хосписа и научилась у них ценить каждый день
— Мам, ты начала обследоваться?
— Да я прекрасно себя чувствую)) Кости только болят. Скоро пойду по врачам. Заметано))
— Мам, я сейчас в хосписе. Здесь пациенты с онкологией. Все рассказывают, что ничего не болело и хорошо себя чувствовали, пока не узнали, что у них рак третьей стадии. Мне совсем не смешно. Не тяни, пожалуйста.
Когда я пришла в хоспис, то заверила персонал, что всякое повидала и истерик не будет. Но кажется, начинается.
«Задержу дыхание и работаю»
Палаты номер 109, 110, 206, 209, 210
На тридцать пациентов сегодня одна санитарка, врач, медбрат, медсестра и волонтер Татьяна. Справляются только потому, что бегают от палаты к палате. Помощь волонтеров здесь очень приветствуется, и я храбро решаю помогать. Потому что смотреть с дивана, как много делает медперсонал, куда сложнее, чем смотреть на тех, кто готовится умирать. Это я так думаю до того, как мимо меня провозят труп, накрытый простыней. И до того, как знакомлюсь с Валентиной Ивановной. И до того, как кормлю с ложечки взрослого мужчину, а из его рта еда вытекает на подбородок и шею.
Валентина Ивановна из 209-й палаты нравится мне сразу. 77 лет, бывшая учительница, ветеран труда. Одуванчиковые волосы завязаны в высокий хвост. Хриплый, шелестящий, громкий голос. Когда она что-то говорит, сразу хочется выйти к доске.
— Здравствуйте, я Женя, буду неделю вам помогать.
— О, Женя! Отлично! — шелестит с кровати Валентина Ивановна. — У меня муж Женя, я его недавно похоронила…
Бабушка говорит, что раз я помощница, то, может, попрошу кого-то поменять ей на груди повязку? А то кровит, пачкает, «сижу, как эта». У нее рак щитовидной железы. Область груди пониже кадыка залеплена пластырем и прикрыта тряпками, из-под пластыря течет сукровица. «Я так-то сама меняю, но одной не очень удобно. Может, мы вместе?»
Я пытаюсь унять трясущиеся руки. Отдираю пластырь, кровавые тряпки, еще один пластырь. Обнажается опухоль размером с кулак. Выпуклая, кровавая, жуткая. В нее ложится почерневший крестик, Валентина Ивановна поднимает его на лицо. Тряпки невыносимо пахнут гноем. Бабушка хмыкает: «Ну вот, да. Такая вот ерунда». Перекись, левомеколь, свежий пластырь. Мои руки перестают трястись, только когда рана закрывается.
Операцию Валентине Ивановне не делали. Поздно уже. «Либо вы умрете на операционном столе, либо еще поживете». Она выбрала еще пожить. И нечаянно пережила мужа и сестру. Совершенно здоровый, дед Евгений собирался на рыбалку: приготовил велосипед, разложил на столе крючки и блесны. Задремал в кресле. И не проснулся.
«Вот видишь как интересно, — говорит бабушка. — Я больная, а зачем-то еще живу. А они здоровые были — и ушли…»
Она рассказывает, что сначала опухоль была внутри. Потом вдруг вышла наружу. Надулась, посинела и лопнула. И уже год кровоточит. Валентина Ивановна перерезала на тряпки все сорочки и одеяла, которые были в доме, — каждый день приходится прикладывать к ране новые. Все соседи и знакомые знают о ее нужде: собираясь в гости, несут ненужные сорочки и наволочки. Сюда, в хоспис, она принесла с собой несколько пакетов, запасы быстро оскудевают.
Неделю назад у бабушки изменился голос. Проснулась — и все, хрипит полушепотом. Страшная рана не болит, болит голова, шея, гортань. Валентина Ивановна принимает обезболивающее утром и вечером и даже иногда ходит гулять.
«Смерть — это не страшно, это же уход к Богу, — говорит она. — И я настроилась на это. Но в последнее время стала задумываться. Как-то не по себе. Вот вроде бы ведь никто из нас здесь не задержится, а все равно боюсь».
***
Санитарка Марина видит смерть каждую неделю. Бывает, уезжает домой со смены, а когда через три дня заступает — на месте одного человека уже другой. «Умирают внезапно. У каждого свое время, и никогда не угадаешь, кто и когда. Вот женщина, которую вы видели, когда ее увозили, — она умерла неожиданно. Мы ее помыли, поменяли ей кровать. К ней пришли родственники — у мужа сегодня день рождения. Они пообщались, она попила компот. И не успели родные выйти отсюда, как она умерла. Как будто попрощалась».
«Я стараюсь не думать о том, что люди умрут. Иначе с ума сойти можно, — говорит Марина. — Ну что поделаешь. Мы все здесь в гостях и должны рано или поздно уйти. Гостевые люди».
Сначала Марина работала и задыхалась. Закрывалась в туалете и плакала. Но терпела. «Задержу дыхание и работаю. Все говорила себе, что привыкну. И привыкла, за десять-то лет. Иногда все равно реву — жалко людей, но стараюсь не зацикливаться. Я ведь тоже, возможно, однажды стану такой».
***
Мне доверяют немногое — щадят нервы. Кормить пациентов, придерживать их во время перевязок. И общаться, общение здесь на вес золота, дороже таблеток и капельниц.
Я задыхаюсь, как Марина когда-то. Когда придерживаю на боку бабушку, которая только что обкакалась. Ей меняют пеленки, а я держу ее трясущиеся плечи и не дышу. Я задыхаюсь, когда кормлю с ложечки пожилую, ссохшуюся до размеров ребенка женщину. Иногда она касается моих рук своими тонкими пальцами. Они холодные как ледышки — холод добирается до меня через перчатки. Бабушка смотрит глазами цвета озера, механически открывает рот. «Пить» и «Еще» просит беззвучно, но как-то я понимаю. Соседки по палате номер 206 поясняют, что она совсем не может говорить — нет сил и голоса. И что к ней никто не приходит, хотя однажды был замечен сын. Я пытаюсь ей улыбаться, пытаюсь дать ей вместе с размолотым в жидкую кашу картофелем что-то еще. «Как вас зовут?» — спрашиваю, хотя знаю, что не ответит. А она вдруг отстраняется от ложки, приподнимается, мелко трясет головой, словно тужится. И еле слышно выдавливает из себя имя: «Маииия». А потом, собравшись еще раз, говорит четче: «Мария». И падает на подушку.
***
В 110-й — Нина Ивановна, 75 лет, рак шейки матки. Бабушка очень маленького роста, издалека похожа на ребенка. «В семье было пять детей, все выросли здоровые, а я коротенькая — материалу не хватило», — шутит о себе она.
По телевизору показывают какой-то «магазин на диване»: женщины продают платья. «Красивые, — говорит Нина Ивановна. — Мне не подойдет только, без груди-то». 17 лет назад Нине Ивановне удалили грудь. А недавно рак обнаружили снова. Все было хорошо, ничего не болело. Просто вдруг стали покидать силы. «Иду из магазина и только что на снег не сажусь, так тяжко. И пакет в руках точно со свинцом. Уставала, уставала, обследовалась — а это рак пришел снова. Мы, женщины, мужиков любим, ради них в лепешку, а о себе не думаем, себя не бережем. А потом оказывается поздно».
Как и Валентине Ивановне, Нине Ивановне отказали в операции. Не перенесет наркоз. Сначала было терпимо, а сейчас без обезболивающих она лезет на стену. В хосписе с обезболивающими проблем нет, но низ живота все равно ноет. «Как будто она напоминает мне, что она со мной и никуда не уйдет», — говорит женщина про опухоль и как-то по-матерински кладет ладонь на живот.
— Вот зачем, скажи мне, зачем меня мучить? И родных моих мучить? Почему нельзя сделать мне укол, чтобы я сразу ушла, без боли? Кому нужны эти мои дни? И хоть бы знать уже, сколько мне осталось. Просто чтобы понимать. Мне не говорят… Ты не знаешь?
Наталье 52, она бледная, худая и красивая. У нее тоже рак шейки матки. Она новенькая. Осматривается, пытается быть бодрой. Ей предлагали химиотерапию, отказалась. «Какой смысл в этом мучении? Все равно же толку не будет. Тошнота, облезешь весь, как кот. Ну его! Буду лучше умирать потихоньку, но как человек. Жаль только, что у меня кошка вчера родила. Пятерых котят, таких крупных. Она там, а меня сюда. И не увижу, как растут».
***
Ужином пациентов мы с Мариной кормим вместе. Сложнее всего кормить мужчин. Нутром ощущаю, как им неловко, что их, когда-то сильных и крепких, кормят с ложечки. Пюре вытекает изо рта и стекает по подбородку на полотенце.
— Печенье! — командует мне худой высокий мужчина.
Вставляю печенье в руку, поилку — в рот. Когда оно заканчивается, он командует снова: «Еще одно!» И нетерпеливо чмокает губами. Спрашиваю, как его зовут, — молчит. На другие вопросы тоже не отвечает. Когда чай допит, мужчина велит прополоскать ему зубы. Я не понимаю, что это значит, но пугаюсь. Нахожу Марину, рассказываю о просьбе. «Что я должна сделать?» — «Это просто, — отвечает санитарка. — Вынимаешь его челюсть, кладешь в стакан, ширк-ширк — и вставляешь обратно». Я возвращаюсь к 210-й палате и останавливаюсь у двери. Я не могу ширк-ширк. Я не могу, не могу… Марина понимает и делает все сама.
«Мы здесь не лечим»
Совещательная комната, палаты номер 109, 209
— Палата 104 — лимфома Ходжкина
— Палата 107 — зно (злокачественное новообразование) молочной железы
— Палата 206 — зно шейки матки
— Палата 207 — зно яичника
— Палата 209 — зно щитовидной железы
Каждое утро в 8:45 в хосписе планерка. Медсестры перечисляют палаты, фамилии и диагнозы пациентов: рассказывают, как у них дела, как прошла ночь, кто и на что жалуется. Несмотря на то что над кроватью каждого больного висит табличка с именем, на планерке становится ясно, что главное в человеке — диагноз. Он заменяет имя, он говорит о них все, что нужно знать.
***
Хвост Валентины Ивановны сегодня аккуратно заколот невидимками. Она сидит на кровати, читает молитвослов. Он заменяет ей книги («начиталась за всю жизнь»): утром молитвы, вечером молитвы. Между ними — сканворды.
«Сегодня наконец-то посмотрели мою опухоль, — радостно докладывает она. — А то такое ощущение, что только мне она нужна. Я понимаю, что не лечится, но раз я живая, значит, надо что-то делать?»
Полчаса назад заведующий корпусом паллиативной медицинской помощи Владимир Ильич Юбкин объяснял мне, что главное заблуждение многих пациентов и родственников в том, что здесь их якобы должны лечить. «А мы не лечим. У нас другая задача — обеспечить уход до конца жизни. Здесь люди доживают, мы не берем сюда тех, кого можно лечить».
— Как дела? — в палату заглядывает дневная медсестра.
— Спасибо, терпим, — отвечает Валентина Ивановна.
— Терпим? Болит что-то?
— Да, в общем, нет.
— А чего тогда терпим?
— Ну кровь течет же…
— Но болей нет?
— Нет.
— Вот и хорошо.
«Ну вот, ушла. И вот и все, — говорит Валентина Ивановна. — Хочу, чтобы меня похоронили в гробу. Сжигать меня не надо. Я же не еретичка какая. Хотя вот моя знакомая говорит, что, если сжечь, можно прах развеять. И это лучше, чем в земле отдаться червякам. Так что даже и не знаю».
***
Утром у Натальи из 206-й началось кровотечение. Дали лекарство, она немного поспала, но выглядеть стала хуже. Она не улыбается, на вопросы отвечает прохладно. И тогда я выпускаю на арену котиков:
— Как ваши котята поживают?
Лицо Натальи сразу светлеет:
— Ой, ну я не знаю… Вот жду, когда подруга моя придет и расскажет. Они, знаешь, красивые такие получились, толстые. Подушечки лап черные, рот внутри черный. Все в отца. Он британец. Мышелов. Ловит мышей и в воздух их подкидывает. Здоровый такой, лапы мощные. Мне кажется, мышки загибаются от страха еще до того, как он их поймает. Я их очень люблю, котов своих. У меня двое. И собака еще рыжая. Когда я уехала, она стала плакать. Прям натурально, плачет. Прям слезы у нее. Я дома сплю всегда с ними. Кошка в изголовье, кот с собакой по бокам…
Котики оживляют Наталью. «Курить хочу. Пойдемте со мной?» Беру ее под руку, выходим на улицу. На курение пациентов врачи закрывают глаза: «Ему умирать, может, завтра, как я покурить напоследок не дам?» — так рассуждают.
Наталья с удовольствием выпускает из легких облако дыма — он моментально растворяется в холодном воздухе. Она одинока. С мужем развелась двадцать лет назад, детей нет. Жила одна, а потом сдала свою квартиру и переехала к подруге-цыганке. Семья там хорошая, муж, четверо детей. Наталья готовит, Софья следит за детьми и зарабатывает на жизнь врачеванием и гаданием, муж лежит на диване. «Вот меня бы вылечила тоже, если бы не тяжелая стадия. Как-то проглядела».
***
Мне очень советуют зайти к Ксении Бирюковой в 109-ю. Бабушке 92, ветеран войны. Очень общительная, но к ней никто не ходит — из-за этого у нее всегда плохое настроение. Покалеченный позвоночник, инсульт, больные суставы. Подробно о ее диагнозах мне никто не рассказывает.
Все, к кому я здесь ни подсаживаюсь, говорят о своих болячках. Ксения тоже, только болячки у нее другие. У нее война.
«Я в войну была в плену. Немцы сделали облаву, забрали нас. Расспрашивали, где партизаны, где все. Били и насиловали. Меня не насиловали, честно скажу. Но один немец мне дал в ухо — я попросила хлеба, теряла сознание, есть хотела. И вот он мне как дал за то, кровь полилася. Перебил мне перепонку слуховую. Текло с уха, гноилось. Я на это ухо сейчас глухая совсем. А еще он толкнул меня, а там труба какая-то была. И я на нее. Поясничный позвонок лопнул. А там не все же были изверги. Один немец, учитель русского языка, дай бог ему здоровья, хоть он и немец. У него дочки были как я. Ну и вот, он взял меня на машину и отвез в детскую больницу. Там работали наши, я там лежала, там меня выхаживали.
Воевала я так: за пулеметом не стояла, а с окопа вытаскивала убитых и раненых. Носила их в одну кучу на солому, потом в госпиталь. Я была крупной женщиной… Видела, как расстреливали евреев. Они, когда зашли к нам, это был 1941 год, август месяц. Зашли, а через неделю их собрали в школе, по приказу, всех евреев. Они пришли с детьми — деточки маленькие… (Плачет.) Дедушки, бабушки, все… И погнали их туда, а там ров у нас был, всех поставили и расстреляли. Махонькие такие. (Плачет.)
А вешали! Придешь на рынок что-нибудь добыть пожрать, а там уже висят молодые. Рассказывать и рассказывать… Помню, в больницу зашли немецкие солдаты. Идут такие, красавцы! Одетые красиво! А наши солдаты какая-то несчастная серая шинелька и обмотки. Как бомжи. У нас бомжи сейчас лучше ходят. Бедненькие, несчастные наши солдаты… Если б Сталин был жив сейчас, я бы его на куски порезала. Я никогда животное не ударила, а его бы кусками резала, этого Сталина. Он знал, что будет война, и какая. И ничем не обеспечил, сволочь. На четыре года эту войну растянул.
После войны я работала двадцать пять лет в больнице. Сначала диетсестрой, потом санитаркой. Делала уколы. А теперь мне делают… В жизни ничего хорошего не было. Разве что когда награждали, приятно было. У меня медалей много. Медаль за отвагу, за доблестный труд…
Муж мой умер. А было еще два сына. Так, деточка, сказать стыдно — они поссорились. У меня квартира, «однушка». У младшего была квартира, а у другого — нет. И я взяла и переписала на него. Рассорились… Старший заболел: диабет, с сердцем плохо. И никто ко мне не ходит. Этот лежит в больнице, а этот обиженный.
Этот заведующий, Владимир Ильич, — ангел во плоти. Дай бог ему здоровья за то, что он меня сюда положил. Я многое видела, но так хорошо, как здесь, нет нигде. Я молюсь за него. Я бы ему все отдала, всю кровь свою отдала, если бы была здорова. Передай ему, пожалуйста! Спасибо тебе за внимание».
«Вылечусь — поеду путешествовать»
Палаты номер 206, 209, 210, 109, холл второго этажа
Врач Иван Ежов рассказал позитивную историю. Одна бабушка узнала, что у нее рак. Вместо того чтобы плакать и готовиться к худшему, она продала свою «трешку» и махнула в путешествие. Посмотрела Африку, Америку, что-то еще. Когда вернулась, попала в хоспис — состояние было уже очень плохое. Без обезболивающих бабушка лезла на стены, передвигаться не могла, но ее глаза горели. Она умирала с улыбкой и говорила, что счастлива, потому что посмотрела мир. И ей ничего уже от жизни не нужно — можно спокойно уходить.
Еще Иван рассказал, что почти все работники хосписа здесь не случайно — все случайные быстро увольняются. Сам Иван потерял родных — умерли от онкологии. Умирали дома, он ухаживал как мог. Но сложно обеспечить на дому должный уход. И теперь, работая в хосписе, Иван рад помогать другим и иметь для этого возможности. Он говорит, что у многих пациентов можно поучиться отношению к жизни. Вот как у этой бабушки. «Я всем здесь говорю — гуляйте! Даже если слабость, даже если по стенке — идите на улицу, дышите, впитывайте воздух и наслаждайтесь, насколько хватает сил».
Валентину Ивановну сегодня подстригли (в хоспис пригласили волонтера-парикмахера). Хвоста с голубой резинкой как не бывало — теперь короткая стрижка, которая очень ей идет. Обрадовавшись, она даже хотела съездить со мной на трамвае в аптеку, но днем ей стало нехорошо и она просто дала мне денег — попросила купить специальную салфетку для перевязок и левомеколь. С салфетками беда: на такие вещи у хосписа нет денег. Здесь хорошая еда, есть обезболивающие, здесь приветливые медсестры и врачи, цветы на этажах и в палатах, книги в шкафах и тюльпаны на территории, но на отдельные нужды денег нет. Так что я беру деньги у Валентины Ивановны и покупаю все, что нужно.
Валентина Ивановна не воспринимает хоспис как последнее пристанище. И ведет себя с собой и окружающими так, как будто все хорошо, жизнь продолжается и будет лучше.
— А ну-ка, встань, — голосом учительницы командует она соседке. Хочет посмотреть, какая у нее стрижка, чтобы подстричься примерно так же. Соседка лежит под капельницей и не может поднять даже голову. Но Валентина настаивает: «Ну Леонидовна, не томи, покажись!»
«Я плачу только первого сентября, — говорит она. — Когда все вспоминаю: школу, уроки свои, как гоняла в футбол с учениками. Тогда начинается слезомойка. А так нет. Никогда не плачу».
***
Ксения Ивановна снова говорит про войну. Про мужа мало, про детей мало, а про немцев очень много. А еще рассказывает, что родилась в ресторане. Мама, певица, родила ее прямо под музыку. У нее сегодня хорошее настроение, она просит «починить ее духи» (на тумбочке аж четыре флакона разных): «что-то не пшикает». Чиню, она подставляет шею. «Извините, шелкового платья только нет», — смеется она и закашливается. Сегодня в хоспис приехала фотограф, и бабушка, хоть и стесняется, но соглашается на съемку. Видно, что это ей в радость.
Соседка Ксении Ивановны, все дни молчавшая, сегодня тоже веселая. Только что от нее ушел сын, его приход ее очень взбодрил. «Я тут по телевизору видела, что мужчина выиграл 330 миллионов! Лежу, думаю, что бы я с такими деньгами сделала? Наверное, я бы махнула на Кубу лечиться, а потом на пароме по странам Скандинавии!»
— Сиди, кубиянка! — подает с постели голос Ксения Ивановна. — Приземлилась тут — и лежи.
— Вылечусь, поеду путешествовать с сыном, — отвечает женщина и замолкает, глядя в потолок.
Каждый раз, когда я выхожу из палаты, Ксения Ивановна останавливает меня и просит передать «Ильичу, какой он маковка, какой хороший». «Таких коллективов, как здесь, хороших, внимательных, я ни в одной больнице не видела. Передайте ему. Скажите им всем!»
Одна из медсестер сегодня отправляет меня в 210-ю палату — «кормить царя». Это тот самый мужчина, который распоряжается мной и печеньем. Оказывается, он общается так со всеми. «Я его тут кормила, так он даже глаза не открывал, с таким презрением ел, — говорит медсестра. — Царь, натуральный. Я все понимаю, но заслуживаем же мы какой-то благодарности, что ли, человеческого отношения? Мы говно за ним, извините, вытираем, а он ни разу слов благодарности не сказал, ни пожалуйста, ни спасибо — ничего! Нет, мы не за спасибо, конечно, работаем, но просто это приятно. Когда тебя благодарят, к человеку лишний раз подойти хочется. Это окрыляет».
Каждый день в хосписе дежурит новая смена. Каждый день со всеми я знакомлюсь заново, но мои обязанности не меняются. Общаться, кормить, вытирать, уносить-приносить и гладить по голове. Сегодня я уже спокойно меняю повязку Валентине Ивановне, кормлю «царя Бориса» (он таки назвал мне свое имя), пою водой Марию и делаю много другого. Пациенты называют меня Женечкой, улыбаются, когда я захожу. И мне от этого хорошо.
***
Я понимаю, почему Борис так себя ведет. Он не смирился с болезнью, как некоторые здесь. Грубость — его защитная реакция. Сегодня он берет у меня из руки поилку: «Я сам». И спокойно пьет, не выпуская ее из рук. И сам же, без моей помощи, ест печенье.
— Ого, — говорю, — да вы, оказывается, сами можете пить!
— Только и всего, — тихо говорит Борис и отворачивается к стене.
***
Я думаю про рак всю неделю, чуть ли не каждую минуту. Невозможно не думать и не бояться, когда вот он, повсюду, на каждом метре, в каждой постели. Почему так много больных, как он выбирает жертву, что делать, как спастись?
«Никак, — говорит Светлана, работник выездной службы хосписа. — А что вы хотите? Медицина в стране похерена, все платное, обследования нормальные не проводятся. Многие виды онкологии при обследовании просто не выявить… Так что просто радуйтесь каждому дню. Посмотрите, какие на улице одуванчики!»
***
В 108-й палате падает пациентка. Падает всякий раз, как пытается встать с кровати в туалет. Падает громко, всем телом — ее соседка всякий раз просыпается и потом уже не может заснуть.
Сегодня у соседки накипело, на диване в холле первого этажа она жалуется врачу Ивану:
— Она кричит, разговаривает сама с собой! Как тут заснешь? Она вылезает из кровати и падает. Я просыпаюсь в ужасе: а вдруг она убилась? Я не могу так больше!
— Что вы хотите? — спрашивает врач. — Что я могу с этим сделать?
— Переселите меня! Переселите меня куда-нибудь. Ведь я скоро сдохну, могу я перед смертью хотя бы высыпаться?
— Не говорите так. Люди не собаки, чтобы сдыхать. Сейчас у нас нет свободных мест, вас некуда переселить. Но я вас услышал. Если смогу что-то сделать, сделаю.
В хосписе тридцать койко-мест, два этажа. Очередь на госпитализацию — сорок человек. Чтобы хотя бы немного ее сократить, паллиативное отделение планирует открыть третий этаж. Сейчас там идет ремонт — все раздолблено, кажется, что закончится он еще не скоро. У больницы денег на ремонт нет — помогают волонтеры и фонд Ройзмана. Фонд оказывает хоспису невероятную поддержку, благодаря этой помощи пациентов кормят вкусной едой, у них на тумбочках всегда свежие цветы. Владимир Юбкин говорит, что на пациента в день выделяется 2032 рубля — денег хватает на зарплату медперсонала и обезболивание. На лекарства, средства перевязки и многие другие нужные вещи денег не остается. Тут на помощь тоже приходит фонд Ройзмана и бизнес.
Благодаря тому что отделение открыто для волонтеров, сюда приходят самые разные люди, чтобы помогать медсестрам. Правда, постоянных почти нет. Обычно человек приходит, поработает день и пропадает. Каждый четверг в хоспис приезжают музыканты и дают концерты. Сегодня вечером мы слушали джаз. На концерт не пошли только те, кто не может сидеть в каталке. Остальных подняли, посадили и выкатили на площадку. Пациенты хлопали. Кто-то постукивал палочкой по полу, кто-то хлопал единственной двигающейся рукой по ручке кресла, кто-то — просто глазами.
— Так здорово, вообще! — сказала после маленькая Нина Ивановна. — А рядом со мной женщина сидела, она ни разу не улыбнулась! Ну как можно — слушать такое и не улыбаться?
«Унывать нельзя никогда»
Палаты номер 110, 206, 209, двор
Нина Ивановна целыми днями пропадает во дворе отделения. Там клумбы, в клумбах — тюльпаны и другие цветы. Превозмогая боль, бабушка за ними ухаживает: пропалывает, поливает, пересаживает.
— Унывать нельзя никогда, — говорит она, отдыхая в комнате после работы садоводом. — Что бы ни происходило. Будешь унывать, лучше точно не будет.
У нее на тумбочке лежит книга «Как преодолеть страх смерти».
— Читали?
— Да, полистала.
— И как?
— А никак. Страшно. Но еще страшнее лежать и бояться. И ждать, когда умрешь.
***
Врач Иван пытается придумать, как сделать так, чтобы опухоль Валентины Ивановны не кровоточила. Придумал пять способов, все отмели. Единственный вариант, который можно попробовать, — купить клей БФ-6 и залить рану. Клея БФ-6 в отделении нет.
— Я схожу в аптеку куплю, — говорю врачу.
— Ха! — отвечает он. — Вчера я бегал, свои деньги тратил. Сегодня вы хотите? Ну давайте!
Я бегу, оставляя бабушку в приподнятом настроении. Наконец-то она перестанет прикладывать к ране тряпки каждые десять минут.
Клей закрепляет верхнюю часть раны, но нижняя все равно кровит. Валентине велели лежать на кровати и ждать, пока все засохнет. Все это время я сижу рядом, я уже спокойно смотрю на страшную рану, мне не хочется убегать и отводить глаза. Она велит взять мне со стола яблоко (помыла с мылом для меня) и рассказывает разное. Как все коверкают ее фамилию — ставят ударение не на тот слог. Говорит, когда получала диплом, ее фамилию раз тридцать произнесли, а она не вышла. Потому что произносили неправильно. Еще вспоминает, как в молодости прыгала с парашютом — занималась профессионально. Как работала директором дворца пионеров и была самой главной активисткой. Как потеряла первого мужа — убило током на работе. Ей тогда было 25 лет, дочери три года. Пять лет они жили вдвоем, а потом она все-таки вышла замуж второй раз. И вот, второго мужа тоже нет…
Я к ней привязалась и испытываю восхищение. Я очень хочу уехать, зная, что ей помогли справиться с кровоточащей раной. Что ей стало хоть немного легче.
«Не заклеивается, — через час констатирует врач. — Придется так до утра полежать, чтобы хорошо просохло».
Валентина Ивановна садится на кровати, накидывает на плечи окровавленное полотенце. «До утра! Ну как вот они себе это представляют? Как я так буду ходить?»
— Валентина Ивановна, мне пора ехать в аэропорт…
— Уже уезжаешь?
— Угу.
— Жаль… Напиши непременно о том, как хорошо здесь кормят. Я ни в одной больнице не ела, а здесь все съедаю. И про чистоту. И про отзывчивых врачей… Приезжай потом в гости. Я живу одна в двухкомнатной квартире. И дай мне свой номер телефона.
Она склоняется над столом, струйка крови стекает по груди. Ровным, учительским почерком записывает мой номер на первой странице молитвослова.
Обнимаю ее за плечи, поправляю взъерошенную челку. Только бы не зареветь, только бы не при ней.
«Ну с богом! Здоровья тебе. И приезжай — вдруг я поправлюсь?»
На улице я останавливаюсь возле цветов, окученных Ниной Ивановной. Красные, розовые, с желтые прожилками — они расплываются перед глазами. Ни черта не получается им радоваться, но я научусь. Непременно.
Фонд «Нужна помощь» собирает средства на оплату ремонтных работ в здании хосписа, закупку дополнительного оборудования и питания для тяжелобольных пациентов. Вы можете помочь героям этого материала и другим тяжелобольным людям прожить достойно последние дни, оформив регулярное или разовое пожертвование.
