Плохой я

— Лена, у меня незакрытый гештальт. Двадцать лет тому назад я отвезла ребенка, который учился в моем классе, в детский дом.

Эта тема болит. Я живу с чувством вины перед оставленным ребенком.

— У вас был выбор?

— Нет.

— В чем здесь ваша вина? Вы сделали все, что могли: заботились о нем, искали его мать.

Действительно, все так. Все так. Но тем не менее. Я путаюсь в словах и пытаюсь что-то объяснить. Ничего не получается.

— Потому, что ребенок на вас надеялся?

— Да, это оно. Потому, что он на меня надеялся. Потому, что нельзя предавать доверившегося тебе. А я понимала, что сбежавшую мать мы не найдем и рано или поздно он окажется в детприемнике. И тоже надеялась. Нет ничего хуже надежды.

— У вас было двое маленьких детей и не было ресурса, чтобы спасать чужого ребенка. Вы сделали то, что, может быть, было лучшим выбором в тот момент, но до сих пор не прожили эту ситуацию и носите ее с собой. Это травма. Ее нужно прожить и проработать.

Кричать и плакать

Сложно даже думать о том, что чувствуют приемные родители, которые готовы вернуть ребенка обратно. Я спрашиваю, что они говорят, когда приходят, чтобы его вернуть.

— Когда приходят, все говорят одно и то же: «Я больше не могу». Они разорваны на части. Одна часть говорит: «Спасайся сам», вторая: «Спасай его» — и на кону две эти части. Никто не берет ребенка, чтобы его вернуть. Никто не берет ребенка, чтобы самому оказаться в отчаянии. Но бывает так, что – край. Специалист в этой ситуации может помочь.

У приемного ребенка большой багаж травмирующего опыта. Часто этот опыт не отпускает. А в сложный период проявляется с новой силой. Когда приемного ребенка разносит, например, в подростковом возрасте, мы почему-то думаем «гены», забывая, что часто разносит и кровных. Ведь, если посмотреть на неблагополучных подростков, например, наркоманов, то среди них почти все из обычных кровных семей, часто достаточно благополучных, по крайней мере внешне.

Что такое непережитый опыт? Боль не вылилась в действия, в проявленные эмоции, она не проплакана, она ушла внутрь. И ждет своего часа, чтобы вырваться наружу. Он обязательно наступит. Так люди зависают на смерти близкого человека. Социум говорит нам: «Держись». А должен был бы говорить: «Горюй. Кричи. Плачь. Проживай свою боль в полную ее силу. Тогда она уйдет». Но мы сильные. Мы держимся. Нам рассказали, что позитивное мышление — это хорошо. Наши невыплаканные слезы и непрожитое горе уходят внутрь нас и живут с нами.

Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД

Игра в младенца

Есть техники работы с травмой. Елена и Лилия, психологи центра «Здесь и сейчас», работают с приемными детьми. Родители обращаются в центр, когда возникают сложности, не обязательно, когда уже наступило «я больше не могу».

Для ребенка естественно проживать опыт через игру. И психологи играют с ним в «младенца». Почему в младенца? У этих детей потеряна непрерывность собственной жизни. В благополучной ситуации мы растем в семьях, у нас есть семейные истории про наших родителей и нас маленьких, есть семейные фотографии. У нас есть наша история, и это большая, просто огромная ценность и опора. Тут — память о детских игрушках. Там — о разбитой коленке. Запах бабушкиных блинов, мамина колыбельная, история шрамика над бровью. Наша жизнь течет и накапливает воспоминания. Благодаря им мы есть в этом мире. У нас есть ощущение «я был, это было всегда, это было со мной». У приемных детей все не так. История рвется. Семья — детский дом — вторая семья. Его каждый раз выдергивали, как морковку. Он теряет непрерывность собственной жизни. Иногда у него даже не остается прежнего имени. Он возник ниоткуда. Представляете ужас этой пустоты? Я пришел в этот мир из нее. Позади меня ничего нет. Я пустота без личной истории.

«Наша задача — показать ребенку, что он настоящий, что он был, действительно был в каждый момент своей жизни, — объясняет Лилия. — Мы сворачиваем из ткани младенца около пятидесяти сантиметров, засыпаем внутрь три с половиной кило гречки и даем ребенку ощутить вес себя самого, когда он только родился. Основное послание: я был такой, я был… И потом, когда мы баюкаем этого младенца и когда в игре кормим его – ребенок ощущает, что это – я, со мной это было, я не свалился с Луны, я – часть этого мира».

Когда происходит серьезная травма в раннем возрасте, наступает диссоциация. Человек разрывает связь с самим собой. Он замирает внутри и становится нечувствительным. Если мое тело не чувствует, я становлюсь менее живым. Я не чувствую этот мир. Он опасен. А когда мы играем в младенца или похожие игры, ребенок снова обучается чувствовать и доверять. Я был, я есть, значит, я могу жить.

Но это происходит не сразу.

— Мы свернули младенца из ткани. Ребенок видит младенца, берет палку и начинает его дубасить. И так из занятия в занятие. И так из занятия в занятие. Спрашиваешь, кто может помочь ребенку? – Никто. Ребенок ждет от меня эмоций, я говорю, как мне жаль маленького, как ему, должно быть, страшно и больно. Но на его лице маска с усмешкой, и он продолжает бить.

Я ярко представляю себе, как ребенок бьет палкой куклу, и я точно не хотела бы этого видеть. Лена продолжает:

— В момент травмы возникают противоречивые чувства к родителям: любовь и привязанность, и дикий гнев. Я люблю и безумно злюсь. Эти чувства не уживаются вместе. Если я люблю, я не могу злиться на того, кого люблю. Значит, я плохой. И тогда приходит аутоагрессия. Ребенок же центр себя и мира. Если меня бросили — я плохой. Родители не могут быть плохими. Плохой я.  А еще бывает так. Когда ребенок в травме и диссоциации, он тело чувствует слабее, ему нужны сильные стимулы, чтобы почувствовать себя. Он вырывает себе волосы или ногти, провоцирует родителей на всплески эмоций и агрессию. Если я плохой, я должен себя наказывать. А я плохой. Если бы я был хорошим, меня не оставили бы. Вообще диссоциация – очень полезный эволюционный механизм защиты, который нам передался как наследство из дикой природы, — добавляет Елена. — До того, как меня начнут есть, я стану чувствовать себя не так сильно, и мне будет не так больно быть разорванным на части. Но когда думаешь о нем применительно к прошлому маленьких детей, становится жутковато.

Бей или беги

Эта игра нужна, чтобы ребенок мог выразить свои чувства через тело. Он проигрывает эти чувства. В нас заложены природой две реакции на стрессовые обстоятельства — бей или беги. Поэтому они бьют младенцев или строят норы из матрасов и прячутся в них. Ситуация невыносима! Убежать и спрятаться. Когда они прячутся в построенную нору, происходит перезапись нейронных связей. Каждый из нас не раз и не два бывал в невыносимой ситуации. Почему нам никто не сказал: «Строй нору»? Бей или беги. Перезаписывай нейронные связи.

Взрослому помощь нужна не меньше, чем ребенку. Когда родитель говорит: «Я больше не могу» — это просьба о помощи.

Ребенка взяли в младенчестве. Пока он маленький, с ним можно справиться. С ним всегда трудно, но одно дело, когда ему четыре, а другое — когда двенадцать. Столкнулись с тем, чего не ожидали — ребенок с задержкой психического развития и ему не до школы. Было жестокое обращение в детском доме. Он импульсивный. Маме нужно бросать работу и садиться дома. Возмущение: вы не сказали, что это такой ребенок! Жизнь семьи резко меняется.

Наступает истощение. Встает вопрос: как выжить мне самому?

Ситуация, когда от тебя отказались те, кого ты любил, вызывает огромное количество эмоций. Ситуация, когда приемный родитель отказывается от того, кого собирался любить и воспитывать, вызывает такой же шквал эмоций у родителя.

Возврат — это очень тяжелая история. Будешь ли ты казнить себя потом всю жизнь? Поймет ли и поддержит тебя твое окружение, или включится в казнь?

Нередко бывает, что у приемных родителей есть свой невыносимый опыт. Травма на травму — и оба, ребенок и взрослый, не могут думать, потому что чувствуют боль слишком сильно. Человек — большой или маленький, это уже не важно — теряет контроль, эмоции уже не остановить. Либо агрессия, либо отчаяние, либо их смесь. Беспомощность. Если есть то, что не пережито, выплескивается море агрессии. В момент, когда эмоции накрыли ребенка, он вовсе не зайка — нападает, огрызается, убегает из дома, не учится. Аффект тормозит интеллект. Если родитель в состоянии беспомощности и агрессии, учить его в это время навыкам общения с ребенком бесполезно. Нужно разбираться, почему поведение ребенка вызывает у него такие чувства, нужно разговаривать. Поэтому психологи Ресурсного центра работают не только с детьми, но и со взрослыми.

Психотерапия направлена на актуализацию переживаний. Они могут подняться на поверхность и тогда их станет можно пережить. Сначала идти через эмоции, а потом добавить тело. Проживание — это еще раз прожить эмоции в похожем сюжете, пусть даже не очень точно воспроизведенном, и тогда станет легче, уйдет напряжение.

Адаптироваться к травме

— Есть приемные семьи, у которых все хорошо, но они к нам если и придут, то не надолго. У нас специфическая выборка, — говорит Елена. — К нам идут или в крайнем ужасе, или посоветоваться, как сразу сделать все правильно. Чтобы рассказать, как все хорошо, к нам не приходят. Для этого есть другие места, фейсбук, например. И здесь, конечно, важна наша собственная осознанность – а что в наших силах? Что мы хотим получить? На что мы работаем? Важно понимать, что сделать всех счастливыми, — это не наша цель. Здесь мы некомпетентны. А вот работать на адаптацию – это вполне реально.

Если человек адаптирован — он приспособлен к миру, в котором он живет. Он развивается и преодолевает трудности, у него для этого все есть: ресурсы, навыки, умение справляться со сложностями. А дезадаптация — это когда все так не получается. В норме большую часть времени мы адаптированы, но иногда что-нибудь такое происходит, и мы можем быть настолько охвачены переживаниями, что действуем странно, не лучшим образом, просто глупо или агрессивно. Но потом мы справляемся, если у нас есть опыт, навык и поддержка.

Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД

— Поэтому мы работаем, прежде всего, на адаптацию ребенка в семье и в социуме, помогаем переживать и присваивать опыт, обучаем навыкам и учим искать поддержку, — добавляет Лилия. — И эту работу можно разбить по шагам и отслеживать даже небольшие улучшения. Например, вчера Петя приходил в школу и сразу начинал бить соседа по парте. А потом мы с ним поработали, и он стал бить соседа по парте не сразу, а только на третьем уроке. И это супер! Это настоящее улучшение и расширение границ адаптации! Теперь можно говорить о том, что, может, и вообще пока Петю забирать после второго урока, чтобы он дальше не лупил одноклассников от усталости, а, наоборот, привык, что в школе он молодец, у него хорошая репутация. Нам важно быть хорошими, нам от этого хорошо. Люди так устроены. И это будет дальше работать на адаптацию само по себе.

Еще очень важно понимать, когда твои силы уже на исходе и суметь себе помочь в этот момент. На всех наших групповых занятиях ребенок имеет право в любой момент выйти в коридор и отдохнуть.Так ребенок учится себя останавливать до того, как он все разнес, а не после, на руинах. И у него есть способ – как привести себя в норму. Например, полежать, или пойти умыться, или просто посмотреть в одну точку – здесь все способы подходят.

Возобновить ресурс

— Лена, расскажите историю с хорошим концом.

— Хороший конец – это когда весной отпускаешь семью со словами: «Если осенью что-то понадобится, приходите». Это значит, что сейчас мы хорошо поработали, и семья сама стала справляться. В кризисе люди перекладывают ответственность, это нормально, а при выходе из кризиса забирают ее обратно. Так всегда. А вообще травма переживается не единожды, а по спирали, и на определенном этапе жизни возвращается и требует переосмысления. Актуализируются возрастные кризисы, и у взрослых тоже. Поэтому непонятно, где он конец.

— Вот история с хорошим концом, — вспоминает Лилия. — Ребенку восемь лет. Светлый, хороший ребенок. Пришел в семью, потом пошел в школу, там, не то чтобы ужас-ужас, но бывало, дрался и домашку делать не хотел. А мама очень переживала. Работаю с ребенком. Он вошел в травматическую историю. Запихал меня в мягкий цилиндр, взял палку, стал кричать как будто на воспитательницу из детского дома и начал дубасить по этому цилиндру. Классно он вошел в эту всю историю, а я замерла, стою, и только бы никто не вошел и ему не помешал. А еще он строил дома. Много, разных, крепких. И там прятался. А это важно — строить дом. И на символическом уровне, и на уровне стремления убежать в безопасное место из невыносимой ситуации. Так вот эта семья к нам походила около года, а потом они пропали. Приходили только на диагностику – конечно, есть сложности, но они справляются. И это хорошо. Это история с хорошим концом.

Работа психолога в подобных ситуациях — большая нагрузка. Это только кажется, что посидел-поговорил или поиграл и все. Важно отдыхать, восстанавливаться, иначе ты не сможешь быть никому полезен. Это вопрос ответственности. Есть пределы ресурса. Психолог должен считать свои часы и понимать, сколько часов практики он может отработать. Иначе домой он вернется с остекленевшими глазами и без мимики. Чтобы помощь была эффективной, важно, чтобы специалистов было достаточно. За последние два года поток семей в фонд «Здесь и сейчас» увеличился в два раза, а новых вакансий не появилось, потому что на это не хватает средств. Чтобы взять в штат еще одного психолога нужно 500 тысяч в год. Вот такая вот «астрономическая» сумма. И у меня не поворачивается язык сказать, что это совсем небольшая сумма для сборов. Дорогие мои читатели, дорогие фейсбучные друзья, неужели мы правда считаем, что эта сумма велика? Вот прямо серьезно?

А еще они огорошили меня вопросом:

— Ну вот скажите, почему нам должны дать деньги?

Я теряюсь и пытаюсь объяснить сама себе, ну действительно, почему? А потом понимаю — потому, что в нашей сложной реальности, где все мы травмированы, иногда диссоциированы, временами дезадаптированы, мы отчаянно нуждаемся в добром, уютном, дружелюбном мире. В улыбающихся коллегах, в кассирах магазинов, желающих нам хорошего дня, в безмятежности сборов детей в школу, где никто их не обидит и не станет бить на третьем уроке. Нам это нужно. В первую очередь нам самим. Поэтому чем меньше будет приемных родителей, осознавших безысходное и беспомощное «я больше не могу», приемных детей, не справляющихся с последствиями травмы, тем светлей, безмятежней и безопасней для нас всех станет наш общий мир. В нем не вырастет в разрушительный, жестокий протест агрессия повзрослевшего, оставленного приемными родителями ребенка.

Мы не можем изменить весь мир. Но мы можем изменить жизнь отдельно взятого человека. Свою, приемного родителя, приемного ребенка, наших детей. Мы живем в одном мире. Мы все хотим жить спокойно и радостно. И, может быть, если мы будем улучшать мир простыми маленькими шагами — посильным участием в благотворительности, — все будет хорошо.

Сохранить

Сделать пожертвование