Мама и жужелица

«Твой дед сбежал на хутор в одних портках. Его должны были арестовать в 1937-м, сразу после поездки в Москву. Пока он ехал, к нему домой пришли НКВДэшники. Хорошо, что у него был товарищ, он прибежал к приходу поезда и шепнул: «Василий Яковлевич, за тобой пришли». Дед из Ворошиловграда рванул на Верхний Дон, к твоей прабабке Анне», — рассказывает мне бабушка Нина по пути домой.

Бабушка Нина и ее сын Владимир Васильевич ЕфимовФото: из семейного архива Полины Ефимовой

Она плохо видит, и каждый день я перевожу ее через дорогу — на ночь она уходит к себе. Мы медленно бредем по дорожке, посыпанной пережженным углем — почему-то отработанный уголь называют в хуторе жужелицей. Когда выпадал снег — жужелицу заметает, приходится снова посыпать дорожку, чтобы не поскользнуться. А весной, когда снег таял, жужелицы было так много, что невозможно было ступить босыми ногами — она кололась и была неприятной на ощупь.

Бабушка не любила жужелицу, тыкала ее палкой и говорила, что некоторые люди похожи на нее: родились нормальными, а когда выросли, превратились в жужелицу. Ни на что не пригодную, пустую и бесполезную, кроме как на дороге валяться и колоть ноги. В хуторе до сих пор топят углем и выбрасывают жужелицу на дорогу.

Я держала бабушку под руку. Заходили в избу: на Дону ее называют «связь». Такая длинная изба с тремя комнатами: две отапливались. В одной бабушка жила. Около входа настоящая русская печь, рядом с кроватью сундук, около маленьких окон — длинная деревянная лавка. В сундуке — две темные юбки, пиджак, да смертный тугой узел с бельем. Иногда бабушка открывала сундук и вздыхала, доставая мне конфетки:

«Ничего я не накопила. Душили нас налогами страшно. Растет сливовое дерево — сдавай сливы, растут яблони — сдавай яблоки, зарезал поросенка — отнеси шкуру и сало, имеешь корову — сдавай молоко и масло. И работали мы за «палочки». Это так учитывались трудодни. Чуть рассвет — стук в окно. Это бригадир Аверя — жужелица! — колотит ручкой нагайки. «Вставайте!» До поздней ночи мы работали. А в конце дня Аверя наклонит свою патлатую черную голову над засаленной толстой тетрадью, послюнявит карандаш и поставит палочку. Он был на хуторе главным начальником. Что хотел, то и творил. Мог и нагайкой через спину протянуть. Доставалось. Он возненавидел моего мужа Василия Яковлевича, писал на него доносы в станицу. Как же! Приехал из города, да еще грамотный. Вот и завидовал.

1930-е годы. Члены рабочей бригады изымают хлеб на основании постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 года «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации»Фото: РИА Новости

Однажды этот Аверя проклятый нашу корову столкнул в овраг. Паслась скотина в общем хуторском гурте, видно, подошла близко к краю обрыва — Аверя ее и толкнул. Бабы видели. Я как узнала, бежала, ног под собой не чуяла. Гляжу вниз, а она, кормилица, еще дышала. Быстро, быстро. Так и умерла у меня на глазах. Аверя стоял рядом, улыбался, нагайкой похлопывал по сапогу… Не могу, не проси, не хочу дальше вспоминать, как мы голодали с твоей матерью Щурой».

Поставили «жужелицу»

Бабушкины слова будто эхом возвращаются через много лет, когда на днях мне звонит мама Александра Васильевна и кричит в телефон: «У нас убрали главу, поставили «жужелицу», И.О., — эти две буквы мама произносит с нескрываемым раздражением. — Это наша дальняя родственница. Помощи никакой. Попросила сено уложить в сенник — отказала. Бурьян около дорог тоже не косят. Зато новые налоги на коров хотят ввести. Раньше людей душили налогами. И сейчас — что, все заново?»

Новую исполняющую обязанности главы сельского поселения — Людмилу Сытину 37 лет, я знаю. В детстве мы сидели на берегу деревенской речки Тихой, копались в теплом песочке. Сегодня из маленькой девочки выросли две весомые буквы «И.О.».

Как? Людмила Сытина не скрывает: «Мне позвонил Владимир Серафимович (Кочуев, заместитель главы Верхнедонского района, на территории которого находится сельское поселение — ТД). Он сказал: «Приходи к Волкову. Надо поговорить». Волков — это председатель кооператива, которому принадлежат все земли в округе. Я пошла».

На этой нейтральной территории ей предложили новую должность. Она согласилась. Когда вернулась к себе на работу, ничего не стала скрывать от бывшего начальника: «Мне сказали, что глава вас убирает и ставит меня».

«Скосить бурьян не могу, мы только иногда обкашиваем места, где проезжает областная комиссия, — тараторит И.О. Мещеряковского сельского поселения Людмила Сытина. — А я помню вас, — вдруг говорит она мне, — мы с вами вместе играли… Нет, ну ваша мама странная женщина. Я ей несколько раз объяснила, что косить бурьян около дорог не будем. Так она к трактористу подбежала и стала его уговаривать, чтобы он обкосил бурьян. Нет. Так не пойдет. Нам этот тракторист дорого дался: чтобы взять трактор с косилкой мы несколько раз подавали заявку, ждали его полгода. Нет, скосить траву не могу. У нас маленький бюджет, — слышно, как стучит калькулятор, — да, маленький… А помните, как мы с вами игрались…Нет, скосить траву в хуторе не могу. Пусть ваша мама не просит. Она странная. Вот недавно мы проводили субботник, так ваша мама подошла и стала просить помочь ей сено убрать, а потом забросить в сеновал. А мне люди нужны здесь. И сейчас. Никому я помогать не буду с коровами. Ваша скотина — вы и занимайтесь. Пусть мать сама косит и складывает сено».

Дзынь-дзынь

Мама старенькая, худенькая, вены синие на руках, ей не по силам заготовить две тонны сена. А была когда-то красавица. Смотрю на ее старое черно-белое фото: волосы — золото, огромные синие глаза, одета в голубое платье-колокольчик: 60-е годы на дворе, в моде были мини-платья, туфли на высоком каблуке. Да еще она пела удивительным меццо-сопрано. Дивчина с Верхнего Дона приглянулась столичному журналисту, околдовал, позабавился, бросил, чуть не погибла в Ворошиловграде, где тогда училась. Добрый ее брат привез жить к себе на донской хутор. И правильно сделал — когда началась война на Украине в 2014 году, мама с радостью говорила, что ей повезло. А так пришлось бы на старости лет спасаться от смерти, как ее подружкам-ровесницам. Их вывозили под бомбежками в хутор Мрыховский, на Верхний Дон. От пережитого одна женщина сошла с ума — высокая старуха, богато одетая в черные одежды, ходила по деревенским улицам и просила расческу. Местные старушки были в шоке. Говорили, что им повезло жить в хуторе, где не бомбят.

Александра ЕфимоваФото: Полина Ефимова

Но жить здесь все равно тяжело. Моя мама Шура единственная держит корову — тяжелые годы приучили иметь все свое: каждый год она просит нас заранее собирать ей деньги на сено. Со всей округи к ней приходят за молоком. Если раньше чуть ли не во всех дворах были коровы, то сегодня только несколько человек держат скотину. Люди не в силах оплатить сено: нужно 25 тысяч рублей, чтобы трактор скосил траву, а когда высохнет — сгрести, уложить в копны, перевезти и сложить в сенник. У старушек-пенсионерок, проработавших всю жизнь в совхозе при маленьких зарплатах, пенсия — около восьми тысяч рублей.

Подешевле скосить начальник местного сельхозкооператива Флеров наотрез отказывается: «Вы че, сдурели! Я себе в убыток работать не буду. Сдавайте скотину на мясо, раз денег нет», — говорит жестко, со всей властью хозяина.

Коров сдавали на местную скотобойню. Расставались страшно: хозяйки в голос причитали над кормилицами — из огромных коровьих глаз текли слезы. А ничего сделать не могли, привыкли жить под властью.

Поревут. Привяжут корове намертво веревкой рога, чтобы не сопротивлялась — и пошла! Пошла со двора. Очерствели бабки после такого намеренного убийства. Их будто тоже привязали и вытолкали из нормального жизненного течения. Стали больше скандалить, завидовать тем, у кого остались коровы.

1920-е годы. Доение коров на скотном двореФото: РИА Новости

Раньше к вечеру шел табун, коровы мычали, хозяйки встречали своих кормилиц, загоняли во двор, доили. Дзынь! Дзынь! В ведре острые струйки взбивают пену из молока. Парное молоко. Белое. Душистое. Тяжелое ведро еле поднимают! Молоко процеживают через марлю в трехлитровые банки. По чуть-чуть дают кошкам и детям, которые не отказываются. И сама хозяйка выпьет глоточек — не горчит ли молоко? Не съела ли кормилица полыни? От этого может появиться горьковатый вкус. Нет, не горчит. Ставят банки в погреб, собирают сливки, делают сметану, творог.

А теперь — все, нет никого. Деревня омертвела. Вместо коров — магазинное молоко в соседнем хуторе.

Только у мамы Шуры, да еще в одном дворе стоят на базу коровы. Не так давно корова отелилась. Это была радость. Еще какая! В этом году корова что-то припозднилась с отелом. Уж мама и к ветеринару бегала — тот пришел, посмотрел на корову и говорит: «Холостая!» Это значит, что теленка у коровы нет. Мама в слезы. Как же так! Починала ведь! Вымя наливалось молозивом, сдаивала, чтобы не было мастита. И тут вдруг — холостая. Дурак этот ветврач! И вправду дурак. Утром мама приводила его к корове, а вечером корова отелилась. Мать от радости плакала. Все старушки обсуждали эту неожиданную радость — теперь и у них молоко будет, Щурка (они ее так все в деревне называют) ведь просто так раздает молоко.

— Мам, ну ты хоть продавай, все будут тебе деньги на сено, — советую я.

— Не, не могу, дочь.

— Мама, но в этом году я не смогу тебе помочь с деньгами. Муж совсем уже не встает с кровати, плохой стал, нужны лекарства.

— Не, не могу, дочь. Ни у кого денег нет, все старые, беспомощные. Я уж лучше так отдам. Не могу я продавать. Вот, Ольга Васильевна! Как ей продавать? Она лежит, не двигается, спину повредила.

Ольга Васильевна Пономарева в юностиФото: из личного архива Ольги Пономаревой

У Ольги Васильевны в шкафу висит парадный пиджак, на который она приколола орден Трудового Красного Знамени. Получила она его за создание Мрыховского народного хора, который объездил с гастролями всю страну, выступал в Москве, голосил особым верхним подголоском, тенорным «дишкантом» о далеких казачьих походах. Много людей было вокруг Ольги Васильевны, а на старости лет осталась одна с пьющим сыном. Вот и носит моя мама молоко, жалеет ее.

А рядом с маминым домом — заброшенный флигель. Там поселился бомж. Его тоже надо напоить молоком. Ходит он по хутору, шаркает ногами в стоптанных ботинках, подрабатывает у зажиточного хуторянина Петра Скилкова. А Петро скупится, деньги не дает, сунет булку хлеба бомжу в руки — иди, ешь всухомятку. Бабушка Шура даст молока — вот и жить можно.

Вздулись на материнских руках жилы от непосильной работы, и стоит она посередине двора в лучах заходящего солнечного света. Ей всех жалко.