Анонимные авторы сюжета, похоже, не понимали, во что вляпались, обратившись к вечной теме «художник и власть». Или, наоборот, захотели настоящей славы
Нас всё пытаются убедить, что в нашем исключительно правовом государстве перед законом все равны — и губернатор, и полковник, и Минкульт, и Минэкономразвития, и даже Роскомнадзор. А уж режиссер с мировым именем, продюсер, директор театра и бухгалтер равны особенно. Но почему-то получается не торжество правосудия, а какой-то абсурдистский сюжет, в который переместило общественную жизнь дело «Седьмой студии». Как будто все мы уже одной ногой в некой фантомной реальности, вязкой и жуткой.
Скорее всего, анонимные авторы сюжета до конца не понимали, во что вляпались, обратившись к вечной теме «художник и власть». А может, наоборот, чего-то такого захотели — настоящей, крепкой, непреходящей славы, чтобы хватило не на первую строчку в топе новостей, а на абзац в учебнике истории. Дело за малым — авторам осталось выйти из тени, предъявить копирайт.
Впрочем, с последним будет сложнее. Где-то это уже было…
Владимир НабоковФото: РИА Новости
«…Он не сердился на доносчиков, но те умножались и, мужая, становились страшны…»
Набоковского Цинцинната Ц. в «Приглашении на казнь» арестовали, осудили и приговорили, как известно, за «гносеологическую гнусность». Что это такое — одна из главных загадок романа. Думал герой не так и не то? Оказался непроницаем и непонятен для окружающих? В любом случае Цинциннат — чужой, другой, не из того вещества сделан.
«Вы должны быть покладистее, сударик. А то все: гордость, гнев, глум», — по-отечески журит Цинцинната тюремщик. И даже адвокату тон подзащитного не нравится. Ну, не достаточно ли, чтобы оказаться кругом виноватым перед обществом прозрачных (читаем — понятных и лояльных) людей.
Но с самим этим обществом все особенно непонятно. Писатель и критик Майя Каганская, один из самых блестящих и, пожалуй, конгениальных автору, читателей Набокова в эссе «Скрипка в пустоте» обратила внимание на то, что «Приглашение на казнь» имеет одно важное несходство с классическими антиутопиями, в ряд которых попадают «Мы» Замятина, «Прекрасный новый мир» Хаксли, «1984» Оруэлла — все это образы неопределенного будущего, в котором победили технологии и проиграл человек. В этом смысле основной утопией ХХ века оказалась идея технологического и цивилизационного прогресса.
Но тогда какой утопии адресовал свое «анти-» Набоков?
В его будущем нет ни удивительных машин, ни телекранов с недремлющим оком Большого Брата, ни межконтинентальных ракет. Есть газеты, иллюминация в миллион лампочек, приуроченная ко дню казни, да еще «наполовину заросшие очертания аэродрома и строение, где содержался почтенный, дряхлый, с рыжими, в пестрых заплатах, крыльями самолет, который еще иногда пускался по праздникам, — главным образом для развлечения калек… Да, вещество постарело, устало, мало что уцелело от легендарных времен, — две-три машины, два-три фонтана, — и никому не было жаль прошлого, да и само понятие «прошлого» сделалось другим».
Явно Набоков изображал не современное ему воплощение коммунистической мечты с ее громогласным лозунгом «Время, вперед». Мир, в котором всякий Цинциннат приговорен, — маленький, изолированный, затхлый, технологически убогий, с остановившимся временем и «уставшим веществом» — мир консервативной утопии. Но этот идеальный мир так же безжалостен к человеку.
«Приглашение на казнь» написано в Берлине, в 1934 году. Набоков живет в стране победившего нацизма, который пока еще мягок и вроде как не особо пугающе выглядит, законы о чистоте крови и рода еще не провозглашены, жертвы еще не знают, что обречены, все возвращаются к истокам и корням, романтическим легендам о прошлом. И кто вообще разглядит в этой милой патриархальности этакий фашизм-лайт? Пока еще режим трогательно заботится о простом человеке, которому вредны цивилизация и жизнь больших городов — в моде семейные ценности и пикники на природе под девизом «Сила — через радость». Идея прогресса не объявлена вне закона, но и не поощряется. Главная нацистская газета «Фёлькишер беобахтер» рисует картины земного рая для добрых немцев в садах за городскими стенами. Но Набоков уже заглянул за ограду уютного провинциального рая и ужаснулся. И в его романе вовсе не просто так улицы города зарастают травой, а самолет ржавеет, — здесь уже выписано приглашение на казнь.
У Набокова нигде не сказано, что Цинциннат Ц. — борец за прогресс и светлое будущее, враг всего патриархального и традиционного и вообще диссидент. Он просто живой. К тому же еще — писатель и художник. Что, впрочем, тоже не указывает на криминальность его занятий. Криминалом, скорее, могли бы стать куклы, которых делал юный Цинциннат: «…тут был и маленький волосатый Пушкин в бекеше, и похожий на крысу Гоголь в цветистом жилете, и старичок Толстой, толстоносенький, в зипуне…» Это ведь скрепы наши, наше все, а про них и «маленький волосатый», и «толстоносенький», и «похожий на крысу». Правда, это в XXI веке воскресят устаревшее слово «кощунство», а Набоков вряд ли особо задумывается над этим, а потому и общество совсем другое ставит Цинциннату в вину.
На «гносеологическую гнусность» больше намекает глумливое название оперетки, идущей в романе «с большим успехом злободневности»: «Сократись, Сократик!» «История Сократа — первый в европейской и мировой культуре набросок «приглашения на казнь»: первое обвинение в идеологическом преступлении («насмешки над богами», «развращение юношества»); первый приговор, вынесенный интеллектуалу-одиночке…» Комментарий Каганской к набоковскому роману заодно объясняет, почему всякое обвинение интеллектуалу-одиночке будет обвинением в идеологическом преступлении, выражением подсознательного желания укоротить слишком умного ровно на голову. Чтоб не высовывался. И другие чтоб не высовывались и знали: если что, их тоже подсократят.
Правда, в нашей версии-лайт не может быть даже такой оперетки. Зрителям вечернего шоу на федеральном канале желательно вообще не знать, кто такой Сократ. И, помилуйте, какое идеологическое преступление? Всего лишь «мошенничество в особо крупном размере в составе организованной группы».
Юрий Итин и Кирилл Серебренников — под домашним арестом. Недавно домой отпустили и Нину Масляеву, не будем сейчас обсуждать, на каких условиях. За решеткой — один упорствующий Алексей Малобродский.
Но вспомним, какая ласковая тюрьма в «Приглашении на казнь» — с чашкой шоколада и утренними газетами. И вообще, как там написано в тюремных правилах для приглашенных на казнь? «Кротость узника — украшение темницы».
Только безжалостно тикают часы, и по-прежнему нет ответа на главный Цинциннатов вопрос — когда?
Следствие запросило для Кирилла Серебренникова продление срока домашнего ареста до 19 января.
Но антиутопия Набокова не была бы антиутопией, если бы его Цинциннат Ц. не был так трагически одинок. Одиночество героя здесь — закон жанра.
Может быть, поэтому мы до сих пор не оказались окончательно внутри антиутопии, еще барахтаемся, еще сопротивляемся. Главное, что оставляет надежду в истории с Кириллом Серебренниковым и «Седьмой студией», — то, что герой не один. Театр — дело коллективное. И Серебренников, его коллеги по «Седьмой студии», актеры «Гоголь-центра» — такой коллективный Цинциннат.
И в защиту Кирилла Серебренникова и его коллег высказалось столько замечательных людей в России и во всем мире, что не то, чтобы появляется наивная надежда, что в один момент весь этот абсурд и морок рассеется, но, по крайней мере, законы жанра не соблюдены. А если антиутопия не будет антиутопией, может быть, появится шанс спасти Цинцинната.