Похороните меня в облаке

Бабушка умерла дома, я видела ее последний вздох. Дальше были скорая, милиция — все сидели за кухонным столом и заполняли бумаги. Она лежала в кровати в тоненькой ночнушке (был июль), не похожая на себя, вполовину похудевшая за время болезни. А потом приехала перевозка — два крепких мужика сказали: «Хозяйка, давай простыню, только покрепче». Ее раздели, положили на простыню и понесли из квартиры. Бабушка покачивалась, как в гамаке. Они были начальство, эти мужики, они знали — что делать и как положено. А мы с папой слушались. Так ее и увезли в морг — голую, в простыне, в лифте, который останавливается на всех этажах, где нажали кнопку вызова. Потом позвонила дальняя тетя и велела мне вымыть полы, а воду в ведре вынести во двор и вылить под дерево. Я спустилась с 21 этажа с полным ведром грязной воды и вылила его в кусты под окнами нашего панельного дома серии П-44Т.

Спустя семнадцать лет такую же сцену я увидела в фильме «Аритмия»: умершую старушку пакуют в домашнее тряпье и запихивают этот гигантский «узелок» в лифт.

«Нет, в Москве все-таки уже давно используют эвакуационные пакеты, как у МЧС, — говорит владелец сети бюро ритуальных услуг Илья Болтунов, — плотный черный пакет на молнии, который не пропускает запахи, и специальные носилки с фиксацией. Лифта никак не избежать, приходится вертикально ставить. Это уже нормальный стандарт, по-другому в городе не придумаешь. А в провинции, да, по-прежнему — в тряпках, волоком, на глазах у соседей».

Болтунов, выпускник МГТУ имени Баумана, несколько лет назад включился в ритуальный бизнес своего отца в маленьком городке Калужской области. А основал похоронную контору еще дед-плотник, который когда-то начал с изготовления гробов — и увлекся. Илья пытается бизнес «гуманизировать» — вводить современные стандарты похорон и управления предприятием. На его смартфоне открыто приложение, куда выведена трансляция с камер в офисах: в режиме реального времени видно, как сотрудники поправляют ленты на венках где-то под Тулой.

Так положено

В больших городах почти не встретишь похоронных процессий, нет больше плакальщиц, поминальные традиции и обычаи стираются из памяти. Сталкиваясь со смертью близкого, современный человек рассчитывает на похоронных агентов, которые знают, «как положено», и на возникающих из ниоткуда пожилых родственниц, которые напекут блинов, сварят кисель и кутью, завесят зеркала черным и поставят во главе стола рюмку водки, накрытую куском черного хлеба.

Посетители акции «Ночь в музее» на выставке «Страшная сказка на ночь» в Музее мировой погребальной культуры, расположенном на территории Новосибирского крематорияФото: Александр Кряжев/РИА Новости

О смерти не говорят, ее боятся и отодвигают, ограждают детей от опыта встречи с ней. Поэтому человек, потерявший близкого, неожиданно оказывается в чистилище постсоветских ритуальных практик, где можно быстро выбрать гроб модели «Луч», «Елка», «Бабочка» или, например, «Наполеон». Черные ленты на венки от 200 рублей с золотыми надписями «От коллектива со скорбью», «От любящих дочери и зятя» или «Мир праху твоему!», штампованные кресты, пластмассовые цветы. Оплатили «косметику» в морге — и вот в гробу «Гжель» на атласной подушке в оборках, с бумажным венчиком на лбу лежит стандартное тело, отчужденное от семьи, друзей и от своей прижизненной эстетики. Такая посмертная победа общественного над личным, социума над индивидом.

Разумеется, родные стараются как можно быстрее забыть этот казенно-фольклорный абсурд до следующего раза, вытеснить его из своего горя. Но, применительно к себе и к перспективе собственной смерти все чаще задаются вопросом: «А хочу ли я так? Должны ли мои дети ездить ко мне на кладбище, если меня там нет? Зачем сажать эти цветочки?» В мире медицинских и цифровых технологий люди иначе относятся к своему телу, меняется и взаимодействие со смертью. Из области табуированного и сакрального она переходит в сферу практических задач, которые нужно решать.

Викинг, дерево, алмаз

«У нас в России похороны и все, что связано со смертью и умиранием, зациклено на том, как утилизировать мертвое тело. А у западного человека этой мысли нет. Потому что утилизация — это процесс, который может происходить вообще без родственников, этим занимаются профессионалы. А родственники занимаются памятью, — рассказывает Илья Болтунов. — В России в прижизненном договоре, если его заключают, прописывают — какой гроб, какой венок, сколько это будет стоить, на каком кладбище. А они там прописывают церемонию прощания: кто будет выступать, какая будет музыка, какие подарки от умершего человека тем, кто пришел». Такое продуманное прощание больше похоже не на поминки, а на концерт или выставку о покойном, соответствующую тому образу, который он хотел бы оставить в памяти других.

Чем сильнее прощание и горевание смещаются в нематериальное, символическое пространство — тем выше популярность кремации. Когда тело кремируют, сценарии дальнейшего обращения с прахом гораздо разнообразнее, чем при обычном погребении в землю. Как минимум, никак не регламентировано законом, где может быть захоронена урна с пеплом — это вовсе не обязательно должен быть стандартный унылый колумбарий на том же кладбище. В отличие от тела в гробу, урну можно захоронить в любимом саду покойного, под посаженным им деревом, в лесу, на берегу реки. Ее можно держать дома на каминной полке и увозить с собой при переезде, даже если это перелет через океан. Часто прах развеивают там, где завещал покойный, иногда даже с борта маленького самолета — в местах, которые были ему дороги, или где он мечтал, но не успел побывать. Несколько европейских компаний специализируются на превращении праха в синтетические алмазы. За 600 долларов можно отправить пепел в последнее плавание в мини-копии ладьи викингов, сгорающей на воде. Прах посылают в космос, делают из него раствор для татуировок, песочные часы, краску для портретов или виниловую пластинку с записанной на нее любимой мелодией умершего. Есть экологичные варианты — биоразлагаемые урны, из которых вырастают деревья, или шары-основы для коралловых рифов. Десятки дизайнерских и технологичных решений моментально находятся в англоязычном интернете при поисковом запросе «что делать с кремированными останками».

Ищи меня в парке

Илья БолтуновФото: из личного архива

Илья Болтунов вспоминает о самых «продвинутых» похоронах, которые ему довелось организовать в России: «Умер директор крупного завода, значимый в своей среде человек. Он заранее написал стихотворение, где перечислил все известные ему способы погребения и выбрал предать тело огню. Мы сделали все четко по его плану. Это не был обычный набор действий: где забрать из морга, куда положить венчик, как посыпать землей, с какой стороны подойти, какую руку положить сверху. Всей фигней — а это фигня, давайте называть вещи своими именами — занимались мы. Гроб был на церемонии, но просто как один из экспонатов, деликатно убранный цветами. Была церемония прощания, где присутствовали его вещи и награды, люди читали его стихи, обменивались мнениями — можно было вспомнить о человеке. Потом все продолжилось как фуршет, все могли приходить и уходить, когда им удобно, а тело мы увезли в крематорий. Через несколько дней семья, получив урну, развеяла прах в тихом месте, которое было заранее выбрано покойным. Там есть цветы и лавочка, на которой можно посидеть и повспоминать. Вообще, прах дает гораздо больше выбора для сохранения памяти. А там, где тело закопано, обычно совершают три действия: пьют водку, сажают цветочки и мажут оградку».

Если прогнозировать дальнейшее распространение практик, связанных с кремацией и нематериальной памятью, то в будущем кладбища полностью исчезнут, а «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам» окончательно превратится в метафору. Болтунов мечтает о создании «Парков памяти» — зеленых зон, садов и скверов, которые будут предназначены для воспоминаний об ушедших родных. Там может быть захоронен или развеян их прах, а может вообще не быть никаких вещественных ассоциаций. Возможно, те традиции, которые складываются в последние десятилетия в процессе мемориализации трагедий, катастроф или героического прошлого, пригодятся и для формирования нового типа памяти обо всех умерших людях.

«Воспряните и торжествуйте, поверженные в прахе»

Но есть и принципиально другой подход. «Идеальные похороны — это их отсутствие», — говорит Михаил Батин, президент фонда «Наука за продление жизни». Он абсолютно уверен, что рано или поздно наука победит смерть, а тех, кто не доживет до этой победы, надо сохранять в максимально готовом для воскрешения виде. Впрочем, Батин намеренно избегает религиозной терминологии и говорит не «воскресить», а «восстановить». По его мнению, «кремация — это самое глупое, что можно сделать. Она не оставляет человеку никакого шанса на восстановление. Это вариант, удобный для психологического комфорта родственников».

Михаил БатинФото: из личного архива

Батин не только занимается исследованиями старения и продления жизни, но и стал одним из учредителей компании, которая замораживает трупы. Больше 50 тел хранятся в жидком азоте в криохранилище в Подмосковье с целью последующей разморозки, когда биотехнологи будущего научатся перезапускать человеческий организм. Среди тех, кто подписал договор с крионической фирмой, граждане России, Украины, Эстонии, Израиля. Все данные — в открытом доступе на сайте. Можно сохранять тело целиком, это стоит 36 тысяч долларов, а можно отдельно мозг — обойдётся в 12 тысяч долларов. Забор мозга для замораживания выглядит как изъятие донорских органов. При криосохранении мозга внешне тело остается целым, и ничто не препятствует проведению традиционных похорон. Мозг сохраняют отдельно не только из экономии. Многие при жизни не в восторге от собственных тел и надеются, что наука научится создавать новые, совершенные. Но мозг хотелось бы оставить свой, старый, если предположить, что именно он ответственен за сохранение личности.

Председатель комиссии РАН по борьбе с лженаукой академик Евгений Александров в одном из интервью высказывался о крионике довольно пренебрежительно. Это объяснимо: доказанной эффективности у технологий заморозки нет, никого еще не удалось воскресить, поэтому де факто крионические компании торгуют мечтой и надеждой. Но можно рассматривать это и как инвестиции в будущую вечную жизнь, потому что, помимо сохранения тел, сторонники крионики (они же — приверженцы философии трансгуманизма) активно финансируют научные исследования. Эти исследования гипотетически приближают их самих (и их клиентов) к «восстановлению» и физическому бессмертию. Рассказывают, что уже удалось разморозить и приживить почку кролика.

Погребальные урны для праха на международной похоронной выставке «Некрополь — Tanexpo World Russia 2016»Фото: Артем Геодакян/ТАСС

Михаил Батин криоконсервировал мозг своего дедушки и рассчитывает на успешное сохранение своего мозга. «Крионика — это лучшее действие в худших обстоятельствах. Хуже уже не будет, человек уже умер, так давайте заморозим и посмотрим, что получится. Смерть — непередаваемое по ужасу событие. Но она есть. А надо, чтобы ее не было» — говорит он. И удивляется, почему замораживание по технологии крионических фирм до сих пор не стало основным способом обращения с телами умерших — это же хоть какой-то шанс. Ведь лучше план плохой, чем никакого.

«Это все, что останется после меня»

Писатель Евгений Водолазкин весь свой роман «Авиатор» построил на этом сюжете: замороженного в экспериментальной «шарашке» на Соловках в начале сталинского террора молодого человека удается «восстановить» в Петербурге конца 90-х. Самая большая проблема, с которой сталкивается герой романа — пробуждение памяти и личности: разморозили вроде бы его, с его воспоминаниями о дачных вечерах, первой любви, революции. Но воспоминания эти настолько далеки, туманны и обрывочны, а жизнь, которой приходится учиться заново, настолько другая, что даже сам герой не уверен, что он — тот же самый человек.

Михаил Батин считает, что помимо крионики «можно сделать человекобот — собрать побольше сведений о человеке и научить компьютерную программу отвечать мыслями этого человека. Если я умру, я бы хотел, чтобы мои мысли и идеи существовали после меня. Поэтому, кроме криосохранения, большой шаг к бессмертию — это как можно больше оцифровать».

Цифровое наследство — возможно, единственное, что будет оставаться от человека. Нет больше ни бумажной переписки, ни фотоальбомов, ни тетрадей дневников — все хранится на жестких дисках, в облаках данных, под разными аккаунтами в соцсетях и почте. Личные архивы стали виртуальными, их не касалась рука живого человека, у них нет запаха, на них нет никаких материальных следов — почерка, потертостей, следов пролитого чая. Только оцифрованные образы, отражения ушедшей материальной и интеллектуальной жизни.

Показ траурной одежды на ХХI специализированной выставке похоронных услуг «Некрополь-2013» в павильоне № 20 Всероссийского Выставочного центраФото: Евгений Биятов/РИА Новости

Вполне возможно, что искусственный интеллект и обучаемые нейронные сети вместе с развитием крионики или других биомедицинских технологий создадут цифровую копию личности, в которую будут загружены все воспоминания, опыт и мышление живого человека. Он будет реагировать так, как делал бы умерший, отвечать его словами, шутить его шутками. Потеря станет обратимой для друзей и близких. Но, если такая копия будет точным воспроизведением покойного, выживет ли его «я»?

На самом деле все сложные отношения между телом, мозгом, личностью, цифровыми копиями и биологическими останками в перспективе технологического бессмертия сводятся к переосмыслению того, что есть человек.

Digital-чистилище

Антрополог Сергей Мохов, главный редактор журнала «Археология русской смерти» и автор готовящейся к изданию книги «Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия», рассказывает, что преобладание материального утвердилось только с развитием научного мировоззрения в период Нового времени и эпохи модерна, когда стало «реально только то, что наблюдаемо». Это выражалось в том числе и в пышном украшении гробов и катафалков, появлении индивидуальных богатых склепов. Так создавалась иллюзия, что можно компенсировать биологический распад, избавиться от следов разрушения тела. Но похоже, что теперь возвращается средневековое понимание, когда «материя, хотя уже и не воспринимается как греховная, как источник падения, но снова оказывается не так важна индивиду в его развитии и познании».

Сергей МоховФото: из личного архива

Мохов говорит, что память — тоже изобретение модерна. Средневековый человек не мыслил категориями прошлого, настоящего и будущего и жил в постоянном ожидании конца света и Страшного суда. Ретроспективный взгляд на жизнь появился только вместе с протестантизмом, когда личный успех стал условием спасения. По словам Мохова — «сейчас память, как таковая, снова уходит. По крайней мере она сильно меняется. За тебя все делает диджитал, нет никакой необходимости помнить и воспроизводить то, что раньше помогали запоминать и воспроизводить письменные источники, а потом разные институты — музеи, библиотеки. Сейчас тебе Facebook напоминает, что ты делал год назад. Конечно, все эти изменения, пусть медленно, но меняют и похоронную индустрию. Что такое современные DIY-эко-похороны (DIY-культура — Do It Yourself или «сделай сам» — прим. автора) на Западе? Кладется тело в саван и погружается в могилу, которая не имеет границ — на ней не ставят памятник. Специально открываются эко-кладбища, пространства нового типа, которые по своей структуре очень напоминают церковный погост Средневековья: главное там — не где человек лежит, не его индивидуальная могила, памятник, артефакт, но поминальная книга, которая содержится в храме. А у личности умершего есть вполне конкретное место пребывания — он находится в чистилище, пока его отмаливают. Сегодня роль чистилища начинает играть облако. Функция у него, конечно, другая, не связанная с молитвой, но структурно очень похоже».

Воскресение 3.0

На протяжении столетий за бессмертие отвечала религия. И сегодня в прейскурант похоронных контор всегда входят пункты «батюшка» и «отпевание». Парадоксальным образом кажется, что церковь осталась по отношению к смерти в эпохе модерна: как социальный институт, отвечающий за консерватизм, она стоит на страже «традиционных» похорон, где все внимание сконцентрировано на прощании с телом усопшего. Однако с точки зрения христианского богословия это не совсем так.

Протоиерей Павел ВеликановФото: из личного архива

Доцент Московской духовной Академии, главный редактор портала «Богослов.Ru» протоиерей Павел Великанов говорит, что «христианство, и православие в том числе, четко разделяет отношение к телу усопшего и отношение к самому усопшему, к его душе и личности. Телу мы отдаем почтение как сосуду, в котором некогда находился тот, кого мы любим. Но не более того. Мы прекрасно понимаем, что в скором времени от этого сосуда ничего не останется. А будет ли это разложение в земле или сжигание в печи — какая разница? Да, церковь не приветствует кремацию, но по той простой причине, что она пришла из другой культурной и религиозной традиции. Сейчас эта атрибуция исчезла, и кремация допускается. Ведь сколько людей остались непогребенными, сгорели, утонули. Не имеет большого значения, что произойдет с тем, что неминуемо разрушается. Важно то, что остается, а не то, что исчезает».

Остается же не материя или не та материя. О воскресении человека, в которое верят религиозные люди, известно только то, как воскресший Христос описан евангелистами. Он ел, спал, давал себя трогать, но при этом мог одновременно находиться в разных местах, проходить сквозь стены: «Христос не был обусловлен своим телом, как мы обусловлены своим. Он являлся ученикам в том виде, в котором хотел, чтобы они его увидели, с единственной целью — показать реальность воскресения».

Буквальное понимание воскресения как воссоздания, собирания заново земной плоти умершего, тоже возникло в Новое время. А теперь христианское богословие так же стоит перед необходимостью заново переосмыслить человека и переформулировать идеи бессмертия в новой образной системе, с учетом цифровых и биотехнологических изменений. Как говорит протоиерей Павел — «железо не меняется, меняется операционная система. Человек остается тем же, но меняется реальность или то, что мы за нее принимаем. Нельзя не обращать внимания на развитие нейрофизиологии, психиатрии, биологии, цифровых наук». Постепенно это повлечет за собой и адаптацию похоронных практик, обновление обряда.

Здание Музея мировой погребальной культуры на территории новосибирского крематорияФото: Александр Кряжев/РИА Новости

Но Илья Болтунов вздыхает, что все эти разговоры пока крайне далеки от российской действительности. Все его размышления о цифровизации, создании специальных приложений, которые помогали бы в один клик загружать из облака всю информацию о покойном, об «уберизации» похоронной индустрии — разбиваются о повседневность.

«Они ходят с планшетами, смартфонами, сидят в «Одноклассниках» и во «ВКонтакте», заказывают суши в один клик. А когда у них кто-то умирает — они тащат домой гроб. Ни скорой, ни полиции еще не было, но они уже тело помыли, одели и торопят нас: “Быстрее, мы у Лелика прицеп взяли, давайте нам гроб, а то он лежит просто так на диване!” Дверь с петель снимают, ставят две табуретки — на них дверь, а сверху гроб. И сидят довольные, поминают». Болтунов уверен, что нельзя перейти сразу к новым технологиям, осмысленному и осознанному отношению к смерти и «перепрыгнуть ступеньку очеловечивания» обычных классических похорон. Но мы еще увидим, как это будет.

В материале используются ссылки на публикации соцсетей Instagram и Facebook, а также упоминаются их названия. Эти веб-ресурсы принадлежат компании Meta Platforms Inc. — она признана в России экстремистской организацией и запрещена.

В материале используются ссылки на публикации соцсетей Instagram и Facebook, а также упоминаются их названия. Эти веб-ресурсы принадлежат компании Meta Platforms Inc. — она признана в России экстремистской организацией и запрещена.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!