Гений в лакейской ливрее

Москва, сентябрь 1855 года

Василий Андреевич снял очки, протер их о лацкан халата и вернул на нос. Сощурился. Так и есть. Гробы.

— Что там, Вася?

Тропинин вздохнул. Надо выкручиваться.

— Ничего особенного, родная, похоже, все-таки зеленщик.

Он повернулся к жене. Как она осунулась за последние дни! В начале осени казалось, что идет на поправку, но радость была преждевременной. А тут еще эти гробы!

Хозяйка до последнего не признавалась Тропинину, кому сдала первый этаж их дома, все хитрила — видно, не хотела потерять любимых жильцов. Подозрения возникли у художника, когда он увидел, что в стене сделали дополнительный проем необычной формы, не дверь и не окно. Теперь понятно для чего — чтобы легче отгружать товар.

Если бы Аннушка не была больна, они бы, может, и посмеялись над таким соседством. Но сейчас Тропинину было не до смеха. И будь он неладен, если скажет жене про гробовщика: она, конечно, не была суеверна, но тут и скептик увидит плохой знак. Василий Андреевич подошел к жене и, сев на край кровати, взял ее за руку.

«Зеленщик — это хорошо, — тихо сказала Аннушка, сжимая руку мужа. — Пригодится, коли надумаешь за натюрморты взяться».

Через несколько дней жена скончалась.

Посторонний из людской

Слуги из господского дома помнили, что Васька — сын сурового старосты Андрея Тропинина, и мстили мальчишке за обиды, нанесенные его отцом. Доставалось Ваське и из-за непонятно откуда взявшейся страсти к рисованию. Еще будучи учеником новгородской школы, мальчик делал копии с лубочных картинок, которые ему удавалось ненадолго заполучить в пользование. С поступлением на службу в барский дом Вася своей привычки не бросил. Один раз, поддавшись настроению, вместо чистки обуви ваксой и углем изобразил на стене людской лица ее обитателей. Наказание не помогло: маленький Тропинин рисовал и рисовал, в основном тех, кто окружал его ежедневно.

Автопортрет с кистями и палитрой на фоне окна с видом на Кремль, 1844 г.Фото: Василий Андреевич Тропинин/commons.wikimedia.org

Когда Тропинину было десять лет, он достался в приданое — младшая дочь барина вышла замуж за генерала Ираклия Ивановича Моркова. К этому моменту отец Васьки за долгую верную службу получил вольную, но на его детей милость не распространялась. И все же он решился попросить Ираклия Ивановича дать сыну возможность обучаться рисованию. «Толку не будет!» — ответил барин старшему Тропинину. Зато барин видел толк в кулинарии. Да и вырастить из собственного крепостного первосортного повара было как нельзя кстати — в моду вошли монументальные десерты со множеством деталей.

И вот с самого раннего утра, в час, когда приличные люди нос на улицу не кажут, Тропинин бежал по пустынному Петербургу в дом графа Завадовского, чтобы учиться у его известного на всю столицу повара глазировать фрукты, толочь миндаль для марципана и лепить сахарные цветы. Так продолжалось несколько лет. Тем временем дети графа занимались рисованием с приглашенным учителем. Однажды Тропинину было позволено зайти в класс и продемонстрировать учителю свои способности — юноша быстро и точно скопировал ландшафт, над которым сын графа бился уже несколько дней. Прослышав про неизменные успехи Васьки Тропинина в рисовании, Ираклий Иванович сдался. В конце концов, вырастить из собственного крепостного первосортного художника тоже неплохо. Помог принять решение и родственник графа, человек, сумевший сразу разглядеть в рисунках крепостного талант. Родственник прямо заявил Моркову, что тот совершит ошибку, если не отдаст юношу в художественное обучение. Даже обещал возместить расходы в случае неудачи.

Так по достижении восемнадцатилетнего возраста Тропинин определен был «посторонним» учеником в Академию художеств. Главным учителем Василия стал Степан Семенович Щукин, у которого на квартире и поселился Тропинин. (У него же, видимо, Василий перенял впоследствии мягкую золотисто-коричневую гамму картин.) Академическая программа Тропинина отличалась от программы его однокашников: его учили преимущественно копировать, а не рисовать с натуры, намекая, что настоящим художником крепостному, конечно, не стать. И даже несмотря на эти ограничения, талант художника быстро создал ему репутацию. Картина «Мальчик, тоскующий об умершей птичке», выполненная «посторонним», взволновала петербургское художественное общество. Близкий друг и первый биограф крепостного художника Рамазанов годами позже так вспоминал об успехе картины: «Ректор… очень одобрил эту вещь; императрица Елизавета Алексеевна тоже любовалась этим трудом, а президент Академии художеств граф Александр Сергеевич Строганов сказал тогда: “Жаль, что Тропинин принадлежит упрямому человеку, а то можно было бы за него похлопотать!”» И все же в тот период первого профессионального успеха свобода казалась Василию как никогда достижимой.

Крепостной талант

Дождь шел стеной, прижимая к земле тяжелые колосья пшеницы, будто заставляя их поклониться. Жители села Кукавка, расположенного рядом с имением Морковых, попрятались по избам, даже собак загнали под навес, откуда те испуганно поскуливали. Только двоих, оставшихся почему-то в поле, можно было рассмотреть сквозь дождь. Кажется, они дрались — неуклюже, оступаясь, то и дело выскальзывая из рук друг друга.

— Полноте, Прокоп, идемте домой! — старался перекричать дождь один из дерущихся.

— Васька, твою мать, отцепись! Дай душу хоть раз облегчить, супостат!

Но Василий не отцепился. Присев, он плотно перехватил руки Прокопия, приподнял его и понес в сторону села.

Едва открыв дверь хаты, баба запричитала: «Да что ж это такое делается! Не уследила! Все спрятала, где нашел?» Тропинин протащил свою вяло сопротивляющуюся ношу внутрь, уронил на пол и для верности сел сверху. Прокопий уже не ругался, только пьяно всхлипывал. Ну ничего — выспится, протрезвеет и будет благодарить. Не впервой.

Анна Ивановна, жена художникаФото: Василий Андреевич Тропинин/commons.wikimedia.org

Крепостной Прокопий Данилевский был талантливым медиком. Его склонность к врачеванию, как и склонность Тропинина к живописи, была скоро подмечена окружающими, и его еще юношей отправили на обучение в Петербург. Он с отличием окончил Медицинскую академию, да в ней и остался — продолжать научную работу. Прокопий уже было забыл о том, что крепостной, — с таким уважением относились к нему светочи медицины. Зато не забыл его владелец граф Морков. В 1804 году Ираклий Иванович собрался с семейством в свое южное имение. Дорога от центральных земель неблизкая, за врачом посылать далеко. Да и, в конце концов, если среди собственных крепостных числится первосортный врач, зачем искать другого?

Неприятной неожиданностью для Моркова стало сопротивление медицинского сообщества Петербурга: профессора Медицинской академии принялись упрашивать графа дать Данилевскому вольную, дабы тот мог продолжить свою блестящую научную карьеру. Но чем больше упрашивали Моркова, тем сильнее он раздражался. Где видано, чтобы барину указывали, что делать с собственными крестьянами? Вот результат этих новомодных идей о просвещении и, прости господи, равенстве. Ираклий Иванович категорически отказался оставлять Данилевского в Петербурге.

Заодно под гнев барина попал и другой крепостной, о таланте которого пели Моркову дифирамбы. Двадцатитрехлетний Тропинин уже успел заработать в обществе славу «русского Грёза» за мастерское подражание легендарному французу. Только вот вряд ли Грёзу в начале его блестящего пути велено было все бросить и следовать за хозяином в удаленное село Кукавка Подольской губернии.

Так великий художник и великий медик оказались в одном обозе, невластные над собственной судьбой. Особенно досталось Данилевскому: барина настолько разозлили стенания медицинского сообщества, сопровождавшие отъезд его крепостного из Петербурга, что он велел Прокопию одеться в крестьянское платье и лечить скотину. Медик так и не оправился. Разлученный со своим делом, он начал пить и иногда, перебрав, бежал к господскому дому, чтобы отомстить за себя, — к счастью, рядом всегда оказывался Тропинин. Здоровяк с легкостью скручивал Прокопия и запирал его в хате, пока тот не протрезвеет.

Работы в селе хватало. Первым заданием, которое Морков дал Тропинину по прибытии в Кукавку, стало строительство церкви. За два года управился художник с архитектурными работами, а потом собственноручно расписал иконостас. Первой после освещения кукавской церкви церемонией стало венчание Василия Тропинина и вольной девушки Анны Катиной, которая с этого момента также становилась крепостной.

Тропинин оказался нужным работником не только на художественном поприще. Да, он писал семейные портреты, обучал графских детей рисованию, мог расписать, например, дверцу кареты, но этим его обязанности не ограничивались. Один из биографов художника позднее напишет, что «возвращенный в дом графа Тропинин занял место среднее между поваром-кондитером и личным лакеем графа Моркова. И если бы Тропинин проявил хотя бы малейшее стремление к независимости своего положения <…> то он рисковал бы потерять окончательно всякую возможность заниматься живописью». Такая двойная жизнь художника-лакея привела к конфузу, который надолго запомнился всему семейству Морковых.

Семейный портрет графов Морковых, 1815 г.Фото: Василий Андреевич Тропинин/commons.wikimedia.org

В Кукавку пожаловал некий француз. Ираклий Иванович, желая похвалиться, повел француза в мастерскую Тропинина. Француз был поражен работой над семейным портретом, рассыпался в комплиментах и долго жал Тропинину руку. Тем же вечером, когда все семейство вместе с французом село ужинать, в столовую зашли несколько лакеев под предводительством Тропинина в ливрее. Француз был весьма удивлен: он схватил пустой стул и принялся настойчиво усаживать на него художника, чьей работой восхищался часами ранее. Морковы сконфуженно переглядывались, а Ираклий Иванович надулся и покраснел. После этого случая он разрешил Тропинину не прислуживать за столом — так у художника появилось больше времени для живописи, и он это время не упускал: сохранилось множество его зарисовок крестьянской жизни (утрачено, видимо, еще больше). «Я мало учился, хотя очень усердно занимался в Академии, но научился я в Малороссии; я там без отдыха писал с натуры, писал со всего и со всех», — признался позже художник. И, несмотря на крепостное положение, его слава росла.

В 1812 году Ираклий Иванович возглавил Московское народное ополчение, и художник был одним из первых, кто ступил в разоренную Москву. Тут же посыпались заказы на портреты и пейзажи. (Надо отдать должное Моркову — он никогда не мешал Тропинину работать на другого заказчика.) Город отстраивался, стены новых домов пустовали, а хороших живописцев не хватало. Иностранные мастера не спешили ехать в Россию, по которой только что прокатилась война, так что заказчики довольствовались немногими местными мастерами. Довольствовались, справедливости ради, не все: одна дама, желавшая получить свой портрет, выгнала Тропинина из дома, когда узнала, что он не иностранец. Она, вообще-то, рассчитывала на итальянца «ТропинИ». А вот легендарный атаман Платов, чей портрет на коне Тропинин исполнил блестяще, оказался доволен — зазывал художника к себе на Дон и обещал ему «брику денег насыпать».

Проведя несколько лет в послевоенной Москве, Морков решил пересидеть в деревне неизменно наступающий за городской жизнью период безденежья. И вновь Тропинин с женой и малолетним Арсентием — единственным ребенком супругов — поехали в Кукавку.

По дороге случилось приключение. Тропининым встретился опрокинутый экипаж. Василий тут же взялся за дело — он обладал недюжинной силой и привык поднимать тяжести по хозяйству. Экипаж Тропинин действительно поднял, да и забыл о происшествии. Вскоре у него начались недомогания и боли. Врач диагностировал паховую грыжу. Художнику-богатырю запретили тяжелые работы, отныне он только рисовал или руководил крестьянами. Но болезнь не уходила, напротив, с каждым месяцем Тропинину становилось хуже. Боли мучили его почти беспрестанно, даже ходьба стала причинять страдания. Окруженный заботой жены, Тропинин старался крепиться, но все чаще приходила мысль, что его жена в неполные сорок лет станет вдовой, а сын-подросток, сам слабого здоровья, сиротой.

В начале 1823 года Василию сделали операцию, которая спасла ему жизнь. Наконец он был свободен от боли. Спустя несколько месяцев, в мае того же года, художник освободился от боли другого рода.

На свободе

— Да что же это такое! Я генерал! Я к императрице с посольством от Кутузова ездил! Да мне Суворов золотую шпагу дал! А меня иначе как самодура и не запомнят из-за этого Тропинина!

— Папенька, не горячитесь. Выпейте настойки, — Вера Ираклиевна протянула отцу рюмку с янтарным содержимым, но тот лишь махнул на нее рукой. Правда, через секунду передумал.

— «За отличную храбрость, оказанную при атаке крепости Очакова», — продолжил Морков, вытерев тыльной стороной ладони губы. — Вот как на ордене моем сказано!

Вера Ираклиевна вздохнула. Она вдруг заметила, как постарел отец. Немудрено — ему уж семидесятый год пошел. Но дети до последнего не хотят замечать слабости родителей. Тем более слабость такого родителя. Ведь это не старческое самолюбование — ее отец действительно «истинный витязь без страха и упрека» — так Моркова называл Суворов. А сейчас «истинный витязь» оказался в центре дрязг, порочащих его репутацию.

Разговоры о том, что Тропинин засиделся в крепостных, велись уже даже в Английском клубе. Графа осуждали за варварство, забыв о его былых подвигах. Ох, лучше бы он отдал Тропинина ей в приданое, уж она бы распорядилась крепостным с умом, не слушала бы досужих разговоров — в очередной раз подумалось Вере Ираклиевне. А отец уже стар и слаб, чтобы спорить с этими новыми прогрессивными взглядами.

5 мая, в Воскресение Христово, вся прислуга собралась в столовой господского дома в Кукавке. Впереди всех, опираясь на палочку, стоял неокрепший еще после операции сорокатрехлетний управляющий Тропинин. Ему первому, в знак особой милости, должен был подарить Ираклий Иванович красное пасхальное яичко. Но вместо этого в полнейшей тишине (кажется, даже поваренок перестал жевать припрятанную за щеку кочерыжку) вручил крепостному художнику заветную бумагу.

«Кружевница», 1823 г.Фото: Василий Андреевич Тропинин/commons.wikimedia.org

Одно лишь омрачало ощущение долгожданной свободы. Сын художника Арсентий по-прежнему оставался крепостным. (Морков обещал Тропинину освободить со временем и сына, но не дожил до исполнения обещания, и сдержать его пришлось дочерям.)

И все же свобода. Первым делом, дабы «прилепиться к сословию художников», Тропинин посылает в Академию три свои работы: «Кружевницу», «Портрет художника Е. О. Скотникова» и «Нищий старик». Затем Тропинин прибывает в Петербург для решающего задания — написания портрета академика. После чего его «без баллотировки», то есть единодушно, избирают в академики.

Но оставаться в столице Василию Андреевичу (отныне бывшего крепостного иначе не называют) не хотелось. Петербург и Тропинин не совпадают характерами: первый вычурный, праздный, неприступный, второй скромный, вечно занятой, сердечный. Художник любил повторять, что в столице принято спать до полудня, а в Москве до часу уже можно хорошенько поработать. И прикрепляться к Академии не хотелось. Хотелось свободы. «Все я был под началом, да опять придется подчиняться… то тому, то другому… Нет, в Москву!»

В Москве Тропинин также умело отбрыкался от всех предложенных ему должностей. В том числе от престижного места преподавателя в кремлевской школе, выхлопотанного самим Ираклием Ивановичем. «Я хочу теперь спокойной жизни, ваше сиятельство, и никакой официальной обязанности на себя не приму», — честно ответил своему бывшему владельцу художник.

Тропинин с женой поселились на Ленивке, в съемной квартире на втором этаже уютного двухэтажного дома, окнами обращенного на Кремль. Обстановка была самая скромная, из украшений — только картины хозяина на стенах, и те без рам. Но Тропинины с комфортом прожили здесь следующие три десятка лет, принимая друзей, гостей, заказчиков.

Вот как вспоминала Тропинина писательница Татьяна Астракова: «Из маленькой комнаты вышел в гостиную Василий Андреевич… Передо мною стоял пожилой человек (так мне тогда казалось), среднего роста, с умною, открытою физиономией, в очках, с добродушной улыбкой, в халате, с палитрой в руке… “Вы меня извините, барышня, что я в халате, но я усвоил это платье: в нем свободнее работать…”»

Также на всю художественную Москву прославилась дверь Тропининых. Если кто из друзей не заставал супругов дома, им в обязанность вменялось сообщить хозяевам о визите: потому дверь была сплошь исписана именами. Многократно повторялась надпись: «Был Брюллов» — двадцатилетняя разница в возрасте и разница в стилях (сложно представить, чтобы Брюллов написал что-то настолько бытовое, как тропининская «Старуха, стригущая ногти») не помешала дружбе двух художников. Тропинин настаивал, что если и писать портрет Брюллова, то только на фоне дымящегося вулкана. «Да и сам он настоящий Везувий!» — охарактеризовал друга Василий Андреевич. А вот переписка у художников не сложилась. Тропинин не любил писать письма, утверждая, что ему легче написать десять портретов, чем одно письмо.

Сохранилось лишь письмо Брюллова к Тропинину: «Целую вашу душу, которая по чистоте своей способна все понять вполне <…> Кто, кроме вас, поймет меня…». А когда Брюллову предложили остаться в Москве, чтобы уделить время портретам, он с раздражением ответил: «У вас здесь есть свой превосходный художник!» Работы у Тропинина прибавилось.

Портрет А. С. Пушкина, 1827 г.Фото: Василий Андреевич Тропинин/commons.wikimedia.org

Тропинину заказывали портреты не только родовитые московские семьи вроде Голицыных и Гагариных, но и купцы и — что самое поразительное — старообрядцы, в среде которых, вообще-то, написание портрета считалось большим грехом. Видимо, непринужденный, лишенный всякого официоза тропининский стиль импонировал самым разным людям. Даже Пушкин у Тропинина не гений при галстуке и музе, а всего лишь расслабленный человек в халате. (Как и с других своих заказчиков, первый набросок с поэта Тропинин сделал почти мимоходом — он застал Пушкина у друзей и зарисовал, пока Александр Сергеевич возился с щенками.)

Сначала следовало зафиксировать соглашение о портрете — это обыкновенно делалось с помощью карандашного эскиза, намечающего будущую композицию. Под эскизом указывались: размер будущего портрета, имя того, кто будет на нем изображен, его домашний адрес и, разумеется, цена. И если зарабатывал Василий Андреевич портретами, то брать деньги за обучение категорически отказывался и называл это «святотатством».

Тропинин регулярно захаживал в публичный класс Московского художественного общества, где официально преподавателем не числился, но неофициально преподавал. Ученики его обожали. «Какой прекрасный человек, отец милосердный к ученикам, портретист великий, натуралист неподражаемый», — вспоминал Тропинина один из учеников. Выслушивать дифирамбы в свою сторону Василий Андреевич не любил. Ведь сам он считал, что главный учитель художника — это природа: «Нужно предаться ей всей душой, любить ее всем сердцем, и тогда сам человек сделается чище, нравственнее, и работа его будет спориться и выходить лучше многих ученых».

И хотя последние годы жизни Тропинина мода на его стиль ушла, уступив место брюлловской помпезности, он был вполне счастлив.

Последние мазки

После смерти жены Василий Андреевич съехал с квартиры на Ленивке. Обосновался в собственном доме в Замоскворечье, где, по воспоминаниям Рамазанова, «в клетках чирикали и пели птички, поскакивая с жердочки на жердочку; в просторых и уютных комнатах, украшенных сверху донизу произведениями кисти славного художника, все имели спокойный, веселый вид».

Автопортрет, 1824 г.Фото: Василий Андреевич Тропинин/commons.wikimedia.org

Но Тропинин отказывался замечать жизнерадостную обстановку, а на комплименты редких теперь гостей отвечал неизменно: «Не говорите этого. Старуха моя умерла…»

В начале мая 1857 года Тропинин закончил очередную работу. Прибрался в студии, помыл кисти, очистил палитру. И умер через три дня.

Хоронили художника 15 мая. Москвичи сидели по домам, удивляясь необыкновенной погоде: на улице мела метель и шел снег. Василия Андреевича положили рядом с женой на Ваганьковском кладбище. Там же был похоронен его бывший владелец.

Автор благодарит за помощь в подготовке статьи Музей В. А. Тропинина и московских художников его времени, расположенный в Замоскворечье.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!