Что жители окрестных городов и поселков думают о Сандармохе, массовых расстрелах и репрессиях
В 1997 году Юрий Дмитриев вместе с Ириной Флиге и Вениамином Иофе нашли место захоронения первого соловецкого этапа, 1111 человек. Но впоследствии оказалось, что на том же урочище захоронено гораздо больше людей: заключенные Белбалтлага, сосланные в Карелию и просто жители окрестных деревень: звонари, плотники, кладовщики. О том, что их родные не сгинули в далеких лагерях, а лежат рядом, в двадцати — сорока километрах, местные жители узнали только тогда. И вернули себе отнятую память.
Таисия Федоровна Макарова, Медвежьегорск
Утром мы ушли в школу, а папа собирался на работу. Он был завскладом, работал через дорогу от дома. Так больше мы его и не видели: пришли домой — а его нет, забрали прямо с работы. Вечером того же дня у нас дома был обыск. У мамы была шкатулка, она туда складывала письма старших дочерей, они жили в Петрозаводске. Они [следователи] всю ее перетряхнули, а больше у нас и не было ничего, кровати, да и все.
Это был 37-й, мне было десять лет. Помню, что всех забирали, дом у нас был в центре, и рядом была остановка автобусная. Утром идешь, и слышно одни только слезы и плач. Люди идут на работу и плачут ревом: у всех забрали кого-то.
Вечером дома тоже были одни слезы: к нам приезжала папина сестра, мои старшие сестры из Петрозаводска приехали. Всего нас у папы было шестеро, и без него совсем горько жить стало. Тяжело.
Мы его искали, мама ездила в Медгору, сестры писали, но ничего нам не сказали. Один раз только передачку приняли, мы передали сапоги: уже потаяло все, а его в валенках забрали. Так больше и ни слова. Мы в Повенце жили, и когда мимо нашего дома заключенных вели на канал [в поселке Повенец располагаются первые шлюзы Беломорско-Балтийского канала. — Прим. ТД], мы садились у дома на скамейку и смотрели: вдруг папу увидим. А их много было, они шли, и шли, и шли. Никого мы не увидели, и мамочка наша так и умерла, не зная, где же он лежит. Так мы ничего о нем не слышали и не знали.
Только когда раскопки начались у нас на Сандармохе [в 1997 году Юрий Дмитриев с коллегами обнаружил массовое захоронение расстрелянных неподалеку от станции Медвежья Гора, там захоронено порядка девяти тысяч человек. — Прим. ТД], мы узнали, что он там. Заглянули в «Поминальную книгу» [книги со списками репрессированных жителей Карелии, которые составлял в том числе Юрий Дмитриев. — Прим. ТД] и нашли его фамилию. Все плакали, все. Поехали на Сандармох с сестричкой Раей, туда, идем по лесу, и как будто нас притянуло к какому-то месту. Там и поставили ему памятник.
Когда я узнала, что папа там, стало обидно. Не дали ему жить! Ведь если бы он был жив, у нас была бы совсем другая жизнь, мы бы выучились все… Но теперь мы хотя бы знаем, где он, можем к нему прийти. Я думаю, тогда искали вредителей, а забирали невинных людей. А они ни в чем не были виноваты и могли бы жить и жить.
_____________________________________________________________________________
«Осужденных к высшей мере наказания привозили на машине в предназначенное для этого место, то есть в лес, вырывали большие ямы, и там же, то есть в указанной яме, приказывали арестованному ложиться вниз лицом, после чего в упор из револьвера в арестованного стреляли».
Из следственного дела Михаила Матвеева, капитана госбезопасности, руководившего расстрелами на Сандармохе
_____________________________________________________________________________
Людмила Яковлевна Степанова, Медвежьегорск
Ночью пришли за нашим, в дверь постучали. Он сразу понял, что это за ним: у нас дом был в деревне, туда даже дороги толком не было, только пешком идти, кто это еще может быть ночью? Он, еще когда его в первый раз арестовали и отпустили, сказал маме: «Даша, если ночью придут, это за мной». Так и было. Мама рассказывала, что у нас из деревни тогда всех мужиков позабирали, остался один конюх Яша, самый непутевый из всех.
_____________________________________________________________________________
«Приступив к операции в Медгоре, я столкнулся с тем, что имевшаяся в 3-м отделе ББК оперативная машина в пути следования с людьми к месту приведения приговоров в исполнение выходила из строя на очень оживленной дороге, где приходилось стоять по несколько часов. В пути следования были случаи, когда репрессированные кричали, что их везут на расстрел, и для того чтобы предотвратить возможные эксцессы со стороны осужденных, я предложил Шондышу сделать деревянные “колотушки” как холодное оружие».
Из показаний Матвеева на суде
_____________________________________________________________________________
Нас осталось пятеро у мамы, все девчонки: с 28 года, с 32 года, с 34 года, я с 37-го и Валя с 39-го. Мы с ней были уже от другого отца. Когда война началась, мне было четыре, а самой младшей два. И нас эвакуировали в Заонежье.
И там мы стали голодать. Младшая, Валя, тогда умерла: лежала в доме на лавке, протянет руку и говорит все время: «Дай-дай-дай». А мы с сестрой тоже лежали, опухшие, как две чурки, уже умирали. Тут наша хозяйка заболела, мама стала за ней ухаживать, и она разрешила дать нам из-под сметаны простокваши. Так мы и выжили.
После войны вернулись мы домой. Без мужа маме было очень тяжело: ее отправляли на лесозаготовки, и мы всю зиму с сестрой одни, ей одиннадцать, мне восемь. В школу я ходила в солдатских сапогах, которые в доме у нас нашла. Один только раз мама пошла попросить, чтоб нам дали ткани какой, одежду нам пошить. Ей тогда сказали: «Ты рот закрой. Твой муж знаешь где? И ты там будешь».
_____________________________________________________________________________
«Сам изолятор, где подготовляли людей к отправке на расстрел, не соответствовал действительности. Стены в изоляторе были деревянные, и малейший крик мог отразиться на лицах, сидящих в изоляторе, осужденных к вмн, и такие условия работы нас заставляли бояться малейшего крика».
Из показаний Матвеева на суде
_____________________________________________________________________________
Про него мы ничего не знали. Я четыре класса закончила, пошла работать, мама отдала меня в няньки в Медвежью гору. Учиться дальше не получилось. Потом пошла работать на [Беломорско-Балтийский. — Прим. ТД] канал. Про него уже тогда говорили, что на костях он построен.
А в 50-х пришла бумага, что умер наш Федор в Норильске от брюшного тифа. А с ней прислали 100 рублей: мама нам тогда эти деньги на четверых сестер разделила и каждой дала по 25 рублей. Я купила себе штапель на платье.
А потом оказалось, что ни в какой Норильск его не повезли. Нам в 90-х всем, у кого родители расстреляны, раздавали «Поминальные книги». Там мы его и нашли, да не только его, а и всех наших, деревенских. Там и брат его, и у тетки муж, Горбачев. Я, конечно, потрясена: то говорили, что он где-то там в Норильске умер, а оказывается, вот он, рядом лежит! На сорок километров отвезли и расстреляли.
Я думаю, за это ответственно высшее руководство страны. Гибли ни в чем не повинные люди. Наш плотником был, так за что его? Дровни вязал. Просто вредительство: всех мужиков позабирали перед войной.
_____________________________________________________________________________
«В конце ноября или в начале декабря м-ца 1937 г. в комнате связывания рук, когда один осужденный устроил большой эксцесс, я, боясь, что его крик донесется до изолятора, в котором находилось свыше трехсот человек, приговоренных к вмн, и они могут устроить бунт, нанес ему один удар колотушкой».
Из показаний Долинского на суде по делу Матвеева
_____________________________________________________________________________
Тамара Семеновна Шикова, село Сосновка
Мои дедушка и бабушка по материнской линии, Александра Дмитриевна и Иван Федорович, жили в Калининском районе. В 37-м дедушку забрали. Мы о нем больше ничего не слышали. Я только слышала, что к бабушке как-то раз приходил ее бывший сосед и рассказывал, что видел его в 1941-м на южном направлении в штрафбате. Так он там и сгинул. У бабушки было пятеро детей, она понимала, что ей одной с ними не выжить. Поэтому она решила поехать в Ленинград и оставить детей на вокзале, чтобы их устроили в детский дом.
Старшего она оставила с собой, грудного ребенка отдала бездетной семье, а остальные попали в детский дом. Потом война началась, старшие сыновья были в армии, маму мою она забрала к себе, а младшая девочка эвакуировалась с детским домом из Ленинграда, и поезд попал под обстрел. Маму и бабушку эвакуировали в Сибирь, и там мы прожили до 1953 года, потому что колхозникам не давали паспортов. В 1953 году Сталин умер, нам дали паспорта — и мы уехали в Карелию.
Бабушка замуж еще раз так и не вышла, все повторяла, что лучше ее Ванечки никого нет. Но говорить что-то об этом боялись, всю жизнь боялись, и когда я ее просила, говорила: «Бабушка, давай попробуем найти», она отвечала: «Не вороши. Я боюсь того времени». Я его в списках искала, так и не нашла.
События тех лет я до сих пор не могу осознать. Еще перед самой войной к моей бабушке пришел ее сосед. Упал к ней в ноги и говорит: «Александра Дмитриевна, прости меня. Это я донес на твоего Ваню». А донес из зависти просто: дедушка у меня был умница, работник, на все руки мастер. За это и погорел. Вот как это объяснить? Сосед пришел, каялся, прощения просил. Но она сказала: «Бог тебя простит, а я прощения тебе дать не могу».
А на Сандармохе место всегда было нехорошее. Даже когда еще не было открыто ничего и мы ничего об этом не знали. Как-то раз мы с мужем поехали на велосипедах за грибами. Заехали далеко и попали туда [на Сандармох. — Прим. ТД]. Стали собирать грибы, а мне стало не по себе. Говорю мужу: «Эдик, поедем отсюда поскорее. Мне тут жутко».
Александра Алексеевна Басалаева, Пиндуши
У меня оба деда репрессированные. Папин отец был сапер, служил в лейб-гвардии в Семеновском полку, в саперной бригаде. Получил два Георгиевских креста: один первой степени, один четвертой степени. Он был в колхозе бригадиром, и кто-то на него донес: его обвиняли в том, что погибла лошадь, и за это его отправили на десять лет в лагеря в Коми. Он выжил, но вернулся весь больной.
Мамин папа был кулак: две десятины земли, лес. Ночью приехали и забрали его. На него донес председатель колхоза, и его расстреляли, лежит он под Ленинградом. Мне мама рассказывала о своем отце, моем дедушке, которого расстреляли, говорила, что он был замечательный хозяин, чистюля, умница… Рассказывает, но добавляет: «Саша, никому не говори». И говорила еще так: «У истории завязаны глаза. Но придет время, и все откроется. Придет время, люди узнают, что творилось в 1937—1938 годах».
Сама мама, Аполлинария Кирилловна, в войну работала продавщицей на станции Идаль и рассказывала мне: «Очередь стоит, а кто-то из людей просит: “Полина, дай на завтра хлебушка!” Она говорит: “Не дам. Ты съешь разом, а потом у тебя не будет”. Ей начальник так и объяснил: “Даже если плачут, мол, дай! Ты сама реви, а не давай». И мама, и папа уехали из деревни, потому что очень тяжело было в колхозах, у обоих всего по четыре класса образования.
Когда я в 97-м узнала о Сандармохе, я была потрясена. Теперь езжу туда каждый год пятого августа. Кладу цветочки к какой-нибудь могилке и вспоминаю обоих дедов. Я не понимаю, за что расстреливали ни в чем не повинных людей. Я писала в ФСБ, мне прислали оба дела, одного деда и второго. Ведь это смешно читать! Какой-то смешной поклеп. Сталин объявил тогда, что обостряется классовая борьба, вот и начали хватать просто крепких мужиков, у которых было крепкое хозяйство.
_____________________________________________________________________________
«Однажды в пути следования грузовая машина с людьми испортилась и встала в деревне Пиндуши. В это время один из осужденных стал кричать, что могла услышать проходившая публика. Для того чтобы не расконспирировать нашу работу, нужно было принять соответствующие меры, но стрелять в машине не было никакой возможности, завязать полотенцем рот также нельзя было, так как арестованные лежали сплошным покровом на дне кузова, и я, чтобы усмирить кричавшего осужденного, железной тростью как холодным оружием проколол осужденного насквозь, тем самым прекратил крик».
Из показаний Михаила Матвеева
_____________________________________________________________________________
Елена Ершова, деревня Брюхово
Так сложилось, что оба моих родителя стали брюховчанами. Прабабушка по отцовской линии рассказывала, что ночью к ним постучались и на черном вороне увезли прадеда. А ее с двумя сыновьями выслали сюда, в Карелию. Они оба были финны. Петр Федорович и Анна Давыдовна Раутанен, жили в Ленинграде, в Токсовском районе. По маминой линии мой дед тоже был репрессирован: в войну попал в плен, потом его из концлагеря освободили американцы, а в СССР его тут же арестовали и тоже выслали в Карелию.
Прабабушку я хорошо помню. Она прекрасно говорила на финском и всегда выделялась: владела несколькими языками, шила себе совсем другие платья, нашивала туда необычные рюши, внешность у нее была совсем другая…
В 1956 году прабабушке прислали лжесвидетельство о смерти: написали, что прадед умер в 1942 году от абсцесса легких в Кировской области. А на самом деле его расстреляли почти сразу после ареста. Это мы уже узнали, когда подняли архивные документы. Я думаю, что история моей семьи — это одна миллионная того, что было в стране. Люди прошли через ад. О Сандармохе мы хотя бы знаем, а сколько еще может быть вдоль канала таких же захоронений, которые никто никогда не найдет?
У нас в Брюхове стояла полуразрушенная деревянная церковь: ее еще в 30-х закрыли, но службы и алтарь тут были до 1942 года. Потом она долгое время стояла в запустении, разрушалась, и у нас сердце обливалось кровью. Сейчас мы ее восстанавливаем. И эта церковь, и Сандармох, это все одна эпоха. Мы восстанавливаем разрушенное, занимаемся прошлым, чтобы у наших детей было будущее.
Михаил Матвеев — капитан госбезопасности (до революции — подручный слесаря). В 1937 году руководил расстрелом 1111 заключенных первого соловецкого этапа. По итогам работы награжден, но в 1939 году арестован. Вместе с ним арестовали сотрудников отделения НКВД Беломорско-Балтийского канала Шондыша и Бондаренко. Завели дело о превышении служебных полномочий и «негуманном» обращении с заключенными. На допросах и в суде арестованные энкавэдэшники рассказали, как именно проводились расстрелы. Матвееву дали 10 лет лагерей, но уже в 1941 досрочно освободили, и он продолжил службу в НКВД. Умер в 1971 году.
Хотите, мы будем присылать лучшие тексты «Таких дел» вам на электронную почту? Подпишитесь на нашу еженедельную рассылку!
