Дальше взрослыми будем мы

Наталия КимФото: Ольга Иванова

Книга Наталии Ким «Родина моя, Автозавод» в некотором роде дебютная, хотя рассказы она пишет уже довольно давно. Так, и этот сборник сначала выходил в журнале «Знамя», затем был номинирован на премию Национальный бестселлер. Можно сказать, что у него счастливая судьба. Но это потому, что у прозы Ким есть счастливое свойство моментально завоевывать почти любого читателя. И это при том, что никаких принципиально новых историй она своему читателю скорее всего не рассказывает. Ее тема — жизнь ее родного района, московского Автозавода, и его обитателей. Школьное детство, дикие девяностые, хипповская юность — опыт, который в том или ином виде пережит почти каждым жителем больших русских городов. Прямо-таки чеклист городских сюжетов: подъездный бомж — есть, коммунальная война интеллигентной тихой старушки с соседом-зеком — есть, история тихой счастливой семьи, которая вдруг стала несчастливой, и все умерли — тоже есть. Но в этом калейдоскопе историй складывается цельная, самая главная история — наша собственная. Тех, кто в своем личном Автозаводе выросли, пережили его, остались там и принадлежат ему, слитые в единой судьбе с его обитателями.

Мемуарной литературы о советском прошлом сейчас полно, материал богатый. Но проза Ким довольно сильно от всего описанного отличается. Все это прошлое: застой, перестройка, дикие девяностые и прочая — бесконечный источник травмы, которую сейчас модно публично, немного с надрывом залечивать. Но еще важнее, что советское детство — это неисчерпаемый источник литературы. Ведь с нами было то, чего ни у кого больше не было: очереди, дефицит, пионеры, Чебурашка. Все это уже давно превратилось в жанр, который не угаснет до тех пор, пока живы хозяева воспоминаний. Причем не только в России, но и, например, в Америке, где мемуаров детей советских эмигрантов, смутно помнящих какое-то петербургское уличное движение, очень много, а интонации всего две: «Ах, какой ужас!» и «Ужас, какой зоопарк!» Мы так и болтаемся между двумя этими полюсами: ужасом и весельем. Но Ким не ужасается и не веселится, поскольку и сама к этому миру принадлежит. Главным героем здесь всегда будут не «они», а «я», это моя родина, моя история. Она здесь не просто наблюдатель. Она — участник.

Уже рассказ, с которого все начинается, кажется глубокой русской классикой: героиня, которая до шести лет путала Бога с Дедом Морозом, к восьми окончательно разобралась, что к чему, и украла с новогоднего базара давно вожделенную игрушку: елочный шарик с рыбкой внутри. Шарик разбился, рыбка умерла, бабушка пожурила, но родителям ничего не сказала, героиня рыдала, но на Новый год ей подарили целых шесть шариков с рыбками, 9 января бабушка умерла, и вот проходит много лет, и она приходит на рынок за руку со своей трехлетней дочерью, дочь припадает к тем же самым рыбкам, и героиня понимает, что ее собственное детство кончилось навсегда. И даже из этого краткого пересказа очевидно, что книга Ким — это не просто собрание городских или районных анекдотов. Есть Дед Мороз, а есть Бог, первый вроде как веселый, второй вроде как следит с угла над кроватью, не ковыряешь ли ты в носу. Но один невозможен без другого, и все пережитое нами веселье ценно именно тем, что мы в итоге сумели узнать о самих себе.

Проза Ким полностью лишена всякой чернухи. Автозавод со всеми его обитателями превращается здесь в пространство почти мифологическое. Бомж дядя Паша выражается с благородством и достоинством и ко всем дворняжкам обращается на «вы». Друг из зиловского хора с волшебной фамилией Какангел объедет весь мир и переживет самые невероятные приключения, пока героиня, оставаясь дома, будет время от времени встречать его из странствий, выслушивая фантастические подробности чужих судеб. Сумасшедшая бабушка, живущая в кладовке, воскликнет перед отправкой в дурдом: «Жить осталось два понедельника», и два понедельника спустя умрет. Потерявшиеся жители Автозавода все время будут возвращаться в каком-то странном новом качестве: так, сбежавший отец вдруг окажется женщиной из Твери, школьная стерва — алкоголичкой в парке, брат, погибший при бомбежке в войну и давно оплаканный, вдруг вернется матерым уголовником и разрушит жизнь скорбящей сестры. Это пространство уже не мемуара, а мифа. В нем все понятно и привычно, и легко поверить, что никакой сюжет не приукрашен — но все вместе складывается в такое невероятное, почти сказочное переживание. Эта чрезмерная правда жизни прокомментирована и в самой книге Ким: рассказывая историю одной из своих героинь по дворовым сплетням, она верит, что сказанное правда,  просто потому что «выдумать такое невозможно».

Но главное переживание этой книги, пожалуй, в том, что в почти сказовом пространстве этих почти невероятных событий рождается одна чистейшая эмоция. Это стыд. Стыд за то, что ты не сделал, не поучаствовал, не протянул руку помощи. Он всегда приходит позже, осознанием непоправимого, как в случае с игрушкой-рыбкой. Так, она подает милостыню бомжу дяде Паше, но боится сделать что-то большее, помочь ему выкарабкаться, и за это «я когда-нибудь отвечу, как и за многих малых сих, ради которых не оторвала задницу от стула, не сделала шага в сторону от привычной и удобной житейской колеи». Так, стыдно перед другом, которому не помогла спастись, но «самый чудовищный стыд я испытываю до сих пор от того, с какой стремительностью прыгнула в уходящий автобус, убегая от узнавшей меня исхудавшей больной овчарки — Болт бежал за автобусом, потом отстал, навсегда лишив меня возможности думать о себе как о хорошем человеке».

Это очень сильный ход, на самом деле, и в нем секрет прозы Ким, ее глубочайшего воздействия на читателя. С одной стороны, это сказка, миф, анекдот, как хотите, и такое бывает. С другой — этот анекдот автозаводской жизни требует нашего глубочайшего соучастия. В этом можно увидеть, например, и парадокс русской жизни в целом: она настолько безумна, что можно было бы отстраниться и наблюдать с некоторой долей иронии, но одновременно оставаться только наблюдателем нельзя. Собственно, и уйти отсюда никуда нельзя — в последней главе своей повести-рассказа Ким вспоминает, как могла бы уехать в Израиль после смерти матери, но осталась в итоге в Москве. Ее книга — пожалуй, главное из написанных в последние годы свидетельств, почему мы все принадлежим «здесь»: этой родине, этой стране, своему собственному безумному Автозаводу, у каждого своему, и своему собственному стыду за то, что мы могли изменить, но так и не сделали.

Наталия Ким «Родина моя, Автозавод». М.: Время, 2018

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!