Двух государств сирота

«Я бы куда угодно поехал»: детство и отъезд в СССР

«Мы жили очень близко к горам, и у нас всегда было много осадков. Зимой иногда человек утром просыпается и дверь из дома не может открыть из-за снега, приходится как-то перелезать и все это откапывать», — вспоминает Ясин свое детство в Чарикаре, городе в 60 километрах к северу от Кабула. Мы сидим с ним на кухне в квартире его друга — ученого, специалиста по восточным языкам — и пьем сваренный Ясином кофе по-турецки. У Ясина нет своего дома, он живет то по знакомым, то в квартирах клиентов, которым он делает ремонт.

Если посмотреть на спутниковые снимки Афганистана, окрестности Чарикара — это зеленое пятно среди выжженной пустыни. Чарикарская «зеленка» то и дело всплывает в воспоминаниях, песнях и стихах ветеранов Афганистана. Через Чарикар шла имевшая стратегическое значение дорога на Кабул, по ней ежедневно двигались колонны советской военной техники. Моджахеды использовали рельеф и нетипичное для этих краев обилие растительности, обстреливая дорогу с гор к западу от Чарикара и устраивая засады среди невысокого леса и виноградных плантаций к востоку. В самом городе при этом было относительно спокойно: «Да, были попытки захвата города, но они ничем не заканчивались, — вспоминает мужчина, —  моджахеды сидели по деревням в окрестностях города, вокруг Чарикара по периметру стояли кордоны, в город так просто было не попасть.Бои шли в основном на этой дороге на Кабул, в самом городе ничего серьезного я не помню. Иногда с гор могло прилететь несколько ракет, но таких терактов как сейчас, когда людей взрывают и себя, — такого не было».

Отчасти из-за этих ракет Ясин и оказался в СССР. По его словам, моджахеды прицельно бомбили школы, из очередной разрушенной школы детей переводили в другую, иногда на другом конце города, куда не все могли добраться: «Учиться тогда было тяжеловато, отправка в Россию — это был шанс как-то преуспеть». Другая причина этого «тяжеловато» — неусидчивый характер Ясина, которому на момент отъезда было всего 11 лет. «В двух школах я учился, и из обеих школ меня выгнали, — признается он. — Я был шкодником, плохо себя вел — например, однажды мы с друзьями сорвали колокол, в который специальный человек бил, давая сигнал к началу и концу урока. За это меня из второй школы и выгнали».

Мама Ясина была директрисой школы для девочек и в конце концов она забрала сына к себе: «Вообще так не было принято, тогда у нас были отдельные школы для ребятишек и для девочек, но мама была уважаемым человеком, и что самое интересное — как раз после моего перевода стали появляться смешанные школы. Я маму в школе постоянно доставал, просил деньги, там рядом продавали сладости и всякую вкуснятину, и я на переменах постоянно бегал к этим палаткам что-нибудь купить и друзей своих угостить».

Ясин не знает, какой конкретно пост занимал его отец. Вроде бы он работал в госбезопасности, их дом охраняли военные, но при этом отец носил гражданскую одежду. По меркам Чарикара семья Ясина была обеспеченной, в их дом часто приходили важные гости — обычно все в доме сидели на полу, но в таких случаях отец ставил стол и расставлял стулья, а Ясин помогал угощать гостей, поднося им чай.

Афганские детиФото: Владимир Вяткин / РИА Новости

В декабре 1984 года в Кабуле заключили советско-афганское соглашение, по которому СССР брал на себя воспитание и обучение афганских детей-сирот. Всего в середине 1980-х годов из Афганистана в советские республики переправили без малого две тысячи детей — почти половина их оказалась в РСФСР, остальных распределили между Белорусской, Таджикской, Туркменской, Узбекской и Киргизской СССР.

Предполагалось, что эти дети получат в СССР образование, вернутся на родину и станут управленческой элитой в Афганистане, где после победы коалиции правительственных и советских войск наконец-то воцарится мир. При этом сирот из всех детей, принятых Советским Союзом, было меньше трехсот человек. Остальные были детьми чиновников, генералов, партийных функционеров — родители стремились переправить их в страну, где не шла война, зато был шанс получить качественное образование. Но за всеми ними закрепилось это наименование, «афганские дети-сироты», которое оказалось пророческим: пока дети жили сначала в СССР, потом в России, их семьи погибали в Афганистане.

«В один прекрасный день мама подошла ко мне и спросила, не хочу ли я поехать учиться в Советский Союз. Это было лето 1985 года. Я тут же согласился — конечно, я хотел, конечно, мне все было интересно, я бы куда угодно поехал. О том, сколько продлится поездка, не говорилось, и я никак не мог знать, во что все это выльется», ­— качает головой Ясин, не видевшийся с матерью больше 30 лет. СССР был для него страной из телевизора, где рассказывали о братском советском народе, протянувшем Афганистану руку дружбу и помощи. Кстати, телевизоры в Чарикаре были редкостью, и Ясин приводил домой одноклассников — не столько посмотреть передачи, сколько поглазеть на сам диковинный аппарат.

Уже через несколько дней Ясина — он не успел толком попрощаться с друзьями — и еще нескольких ребят из Чарикара отвезли на «буханке» в Кабул. Там его и других детей со всей страны поселили в здании интерната, и началось мучительное ожидание отъезда: «Мы где-то 20 дней жили в этом интернате и все думали только об одном — когда же мы наконец полетим в Россию? Для нас воспитатели пытались организовывать какие-то занятия, мероприятия, но все это заканчивалось плачевно — ко всем этим активностям никто серьезно не относился. Было много детей семи-восьми лет, был даже один мальчик четырех лет, при этом процентов 40 детей были сиротами. У остальных были родители, и когда дети скандалили, устраивали истерики и просились обратно домой — некоторых действительно забирали. Я тоже нервничал, ко мне приходили отец с бабушкой успокаивать меня, приносили подарки. Но вообще меня не нужно было особо уговаривать — я нашел себе там друзей, и мне надоели все эти домашние “это можно, это нельзя” — я с нетерпением ждал отъезда. Никто не говорил нам, сколько продлится поездка. Мы думали, что съездим, посмотрим Россию и вернемся».

И вот наконец медицинские обследования, которые проводились все это время, закончились, детей одели в новенькую форму, посадили в автобус и повезли в аэропорт: «Нас повели к самолету прямо по летному полю, в обход терминала. Все было очень торжественно, у трапа стояли военные, нас снимало телевидение. Провожали нас сам генеральный секретарь Бабрак Кармаль с супругой Махбубой, они каждого обнимали на прощание. Не знаю, провожали ли кого-то родители, но моих родителей не было».

Перелет Ясину ничем особенным не запомнился — до этого он уже летал с отцом и братом на вертолете. Его не впечатлил самолет, с высоты полета которого мало что можно разглядеть, да и то — для этого нужно было протиснуться к иллюминатору мимо других детей. Их было 150 человек, с ними четверо взрослых сопровождающих. В Ташкенте сделали пересадку — из Ту-154 афганцев раскидали по двум Якам, которые доставили их в Волгоград. Там гостей тоже ждало телевидение — снимали советских пионеров и афганских детей-сирот, обменивающихся красными галстуками.

Дальше торжества пошли не по плану. Стоило детям войти в зал ожидания, как встречающие тут же принялись брать их на руки, обнимать, целовать и растаскивать в разные стороны. Оказалось, по Волгограду прошел слух, что из Афганистана прилетят дети-сироты, которых можно и нужно разобрать по домам — самого Ясина тоже схватили и куда-то понесли. «Похищенных» детей несколько часов искали с милицией. Только ночью всех наконец удалось собрать в автобусах, которые отвезли детей в пионерлагерь, где им предстояло провести следующий месяц.

Этот первый месяц Ясин вспоминает как самый лучший. В том же лагере отдыхали русские дети, особенно Ясин сдружился с двумя, братом и сестрой. Объяснялись жестами и знаками — и постоянно друг другу улыбались. К гостям из Афганистана в качестве переводчиц приставили девушек из Таджикистана. Родной язык Ясина — дари — и таджикский родственны друг другу, но таджички и афганские дети с трудом понимали друг друга, девушкам пришлось подлаживаться под афганское произношение.

Омская область. Пионерский лагерь «Чайка». Афганские и советские дети в бассейнеФото: Александр Косицин/Фотохроника ТАСС

В лагере не было ни реки, ни озера, но детей регулярно возили в бассейн. Никто из афганских детей не умел плавать — в стране гор и пустынь учиться этому негде и незачем: «Каждый из нас, конечно, пытался показать остальным, что все он умеет. Но когда мы увидели, как плавают русские ребятишки, мы поняли — ничего мы не умеем». Ясин поплыл одним из первых, а в старших классах он уже был в группе спасателей — гонял заплывавших за буйки на речке Ахтубе.

Многое было для Ясина в новинку. Он долго привыкал к еде — выглядело все очень вкусно, как дома, а на вкус ничего общего. В лагере детей кормили среди прочего красной и черной икрой; позже Ясин ее оценил, а тогда не мог заставить себя положить в рот ни зернышка. Удивляла и природа: «Было очень много зелени, у нас такое бывало только весной, к лету все дочиста выгорало под солнцем. И я спрашивал, когда придет лето и здесь все выгорит — не понимал, что это и есть здешнее лето».

Лето кончилось, приближался учебный год: «Я с нетерпением ждал школу. Наша поездка началась Ташкентом, где нас накормили конфетами и таким обедом, каких мы дома не видали — нам понравилось. Дальше был пионерлагерь — нам еще больше нравилось. Если тут все так прекрасно, получается, школа должна быть еще прекрасней?»

«Сын такого человека»: жизнь в интернате

Школа-интернат оказалась невзрачным зданием в Красноармейском районе Волгограда. Ясин до сих пор помнит адрес: Фадеева, дом 1, сейчас там находится обычная средняя школа. До центра растянувшегося вдоль Волги города 30 километров езды, через дорогу начало Волго-Донского канала, за забором школы — «иконы страшных пятиэтажек».

Первые пару месяцев жизнь в интернате была вполне терпимой: «К нам очень хорошо относились, потихоньку нас подводили к режиму, к распорядку. Мы были нулевым классом — изучали русский язык, а взрослые, прилетевшие с нами из Афганистана, преподавали нам родную историю и языки, дари и пушту. Таджикских девушек больше не было, воспитатели были русскими, чтобы мы быстрее выучили язык — афганские учителя вмешивались только в экстренных ситуациях. В интернате жили и русские дети, я хотел с ними дружить, со многими общался, так что я довольно быстро осваивал русский язык. Нас пытались как-то мотивировать учиться, хвалили за успехи, но нас, конечно, что больше всего интересовало — это с русскими подружиться, поиграть, поговорить. Вскоре все поняли, что учиться мы не будем, что нам бы только баловаться и играть, и этих детей из школы убрали».

Афганские дети и преподаватель языка пушту Камаллотдин ФакирмухаммадФото: Александр Кошкин/Фотохроника ТАСС

Когда афганские дети остались одни, началось время, которое Ясин называет временем изоляции. С каждым днем атмосфера в интернате становилась все напряженнее. Детям надоело учиться, среди них нарастали раздражение и паника: «Нам было невыносимо, все крутилось вокруг вопросов, когда все это закончится, когда домой? По выходным нас выводили из интерната в кино, в цирк, на концерты, чтобы успокоить нас, снять этот стресс, но все это слабо помогало. Нам говорили, что уже скоро мы поедем домой, вот кончится учебный год — и поедем. Эти слова я слышал в течение всех пяти лет в школе. И все это время придумывали что-то новое — то мы в связи с этим не можем сейчас поехать домой, то в связи с тем».

В какой-то момент Ясин в письме к отцу попросил забрать его домой. Никакой тайны личной переписки в школе, курируемой КГБ, естественно, не было — Ясина тут же вызвали к директрисе и стали давить на него: «Мне говорили, мол, хорошо, мы тебя отправим домой, но там ты будешь никем, я отвечаю — мне все равно, я хочу домой. Меня посадили одного в класс, сказали писать заявление — видимо, думали, что здесь я сдамся, но я сел и написал. Меня снова начали стыдить: “Сын такого человека, как твой отец, не может так себя вести; ты должен сделать так, чтобы он мог тобой гордиться, а ты соскучился — и сразу домой; твой отец там борется за страну, а ты не можешь просто нормально доучиться”. Я какое-то время продолжал настаивать, но в конце концов сломался».

Афганский президент Мохаммад Наджибулла очень серьезно относился к этому проекту, он не раз прилетал в Волгоград, награждал отличников медалями, репортеры снимали сюжеты для афганского телевидения. Идея была в том, что дети, обученные советскими товарищами, вернутся на родину и с энтузиазмом возьмутся за построение светлого будущего, подавая пример всем остальным: «Говорили, что, вот, моджахеды не дают детям получать образование, а Советский Союз принял наших детей, кормит их, учит, чтобы они завтра могли продолжить наше дело. В нас это вдалбливали каждый день, ругая за любой проступок, говорили: «Если ты сегодня так себя ведешь, какой пример ты завтра дашь другим?”» Афганские генералы приезжали не только в составе делегаций, но и неофициально — навестить своих детей. Отца Ясина среди них никогда не было.

В школе Ясин заработал свои первые рубли. По выходным дети ходили не только на концерты и спектакли, но и на кружки. Ясин учился играть на баяне, пел на русском и дари и мастерил деревянные почтовые ящики — за них-то и платили, ящики шли на продажу. В месяц выходило 10-12 рублей — вроде бы мелочь, но все равно солидная прибавка к трешке, которую детям выдавали ежемесячно на карманные расходы. Больше всего Ясин любил семечки, которыми, как когда-то в Чарикаре, в первую очередь угощал друзей. За эти семечки он получал нагоняи — покупать их Ясин бегал за забор интерната, что было строго запрещено.

Более серьезные заработки начались, когда в старших классах афганцев на лето вместо пионерских лагерей стали возить в трудовые. Там они пололи капусту и помидоры, работали на совесть — всем хотелось заработать побольше. Правда, делать все по науке получилось не сразу: в первый раз афганские дети тяпками порубали все что надо и не надо. «Сначала на нас очень ругались, мол, караул, все хозяйство погубили! Потом стали по одному учить работать тяпкой, все показывали — вот это оставляем, это не нужно, это сорняки, а это помидор — знакомься», — смеется Ясин.

Советские солдаты возвращаются на Родину из АфганистанаФото: Александр Гращенков / РИА Новости

Школа продолжалась до 1990 года. За это время Бабрака Кармаля во главе Афганистана сменил Мохаммад Наджибулла, взявший курс на «национальное примирение» с исламистами, из Афганистана были выведены советские войска, а за забором волгоградского интерната случилась перестройка. Советскому Союзу оставался год, раздираемому гражданской войной, формально еще социалистическому Афганистану — два. После восьмого класса часть афганских детей-сирот (преимущественно тех, кто действительно были сиротами) признали необучаемыми и отправили домой. Слухи, дошедшие позднее до Ясина, рисуют трагическую картину: если пятью годами ранее в волгоградском аэропорту детей расхватали сердобольные советские граждане, то в Кабуле повзрослевших сирот — в первую очередь девочек — прямо от трапа самолета расхватали моджахеды. После вывода советских войск правительство Афганистана постепенно утрачивало контроль над территорией страны. СССР еще продолжал поставки вооружений, но нерушимая дружба советского и афганского народов, которая забросила афганского мальчика в Красноармейский район Волгограда, доживала последние дни.

«Мы оказались не нужны ни тем ни этим»: выпуск в никуда

После школы практически все афганцы хотели наконец-то вернуться домой, и снова началось давление и уговоры: «Говорили, как так можно, столько лет мучений — и теперь все бросить? Поступи в училище, не пойдет учеба — следующим летом вернешься. А если сейчас уедешь — пожалеешь о годах, потраченных впустую». Ясин решил пойти учиться на военного летчика, но в соответствующем училище не было квот для иностранцев. Вместе с двадцатью выпускниками волгоградского интерната он отправился в подмосковный Егорьевск. Местное авиационно-техническое училище готовило специалистов по ГСМ и техников гражданской авиации — да, не военные летчики, но хотя бы работа с самолетами. Ясин пошел в техники: «Мне всегда нравилось что-то крутить, вертеть, и у меня это очень хорошо получалось».

Для 16-летнего студента техникума началась взрослая жизнь, которой тоже нужно было учиться. Первую стипендию в 30 рублей Ясин уже на второй день потратил до копейки. Та же проблема была у других афганцев — опыт планирования бюджета после пяти лет интерната у всех был нулевой. Через пару дней, когда один из ребят упал в голодный обморок, декан факультета понял, с кем имеет дело. Он устроил так, что интернатских стали раз в день бесплатно кормить в столовой, а вечером им доставались столовские остатки: «Нам давали еду прямо в кастрюлях, чтобы мы могли у себя в общаге разогреть. Так и шли по улице с этими кастрюлями, на нас косились, естественно, стыдно было как-то — ну, а что поделать».

Афганские дети во время занятия в лингафонном кабинетеФото: В. Ковреин / РИА Новости

Со второго месяца Ясин приучил себя считать каждую копейку. Афганцам помогали другие иностранцы: в училище были студенты из Катара, Кувейта и других стран — каждый месяц к тридцати рублям от училища они получали еще по паре сотен долларов в своих посольствах, некоторым помогали родители. Ясин вспоминает своего одногруппника и друга из Франции: тот кормил Ясина обедами, а Ясин писал для него конспекты по учебе. С русскими студентами пересекались нечасто: были общие поточные лекции, но остальные занятия для иностранцев проводили отдельно, жили тоже в разных местах, к тому же русские везде ходили строем — учреждение было полувоенное.

Ясин и товарищи большую часть времени проводили за учебой — на развлечения не было денег, к тому же Ясин после пяти лет в интернате почему-то боялся выходить из общежития и гулять по городу: «Поначалу мне даже сто метров уже страшно было пройти, каждый день я заставлял себя пройти чуть дальше». Возможно, это как-то связано с тем, что в Волгограде после каждой прогулки сотрудники советской госбезопасности подолгу расспрашивали ребят: с кем говорили на улице, о чем говорили… «У нас даже уборщики в интернате работали в КГБ», — улыбается Ясин.

Декан поначалу скептически отнесся к афганским подросткам: звонил директрисе волгоградского интерната, требовал забрать свой «детский сад» обратно — доучиваться. К концу первого года ему пришлось пересмотреть свое отношение — фотографии афганцев впервые появились на доске почета. В Егорьевск приезжали сотрудники афганского посольства, вручали грамоты за прилежание в учебе.

В 1991 году правительству Афганистана, раздираемого гражданской войной, окончательно стало не до судьбы своих детей-сирот. Афганистан перестал оплачивать учебу Ясина и его товарищей: «Мы оказались не нужны ни тем ни этим. Наш декан был в панике, он не знал, что с нами делать, но не мог бросить нас на произвол судьбы. Не знаю, как он с кем договорился, но в итоге нас оставили учиться дальше».

Летом того же 1991 года Ясину довелось в последний раз побывать в Афганистане — он поехал туда на каникулы. До Ташкента добрался самолетом, оттуда по земле доехал до границы, где встретился с отцом, который хотел забрать его в Чарикар. Побывать дома Ясину так и не удалось. Ехать по дороге на Кабул было опасно — шли бои, к тому же у Ясина был призывной возраст, поставить его под ружье могли и правительственные военные, и моджахеды. Достать же вертолет или самолет отцу Ясина со всеми его связями так и не удалось — все каникулы им пришлось провести в Мазари-Шарифе, в 50 километрах от границы с Узбекистаном. Ни мать, ни братьев с сестрами Ясин так и не повидал.

Вооруженный отряд афганских моджахедовФото: Андрей Соломонов/РИА Новости

Обратно в Москву Ясин прилетел во время августовского путча. За российской политической сценой он особо не следил, так что тогда не понимал, что за переворот произошел, кто и кого сверг. В аэропорту по радио повторяли объявление — никуда не выходить, царила полная неизвестность. Только глубокой ночью несколько земляков-афганцев с русскими однокурсниками, тоже вернувшимися с каникул и оказавшимися в аэропорту, где-то раздобыли автобус, который отвез их в Егорьевск.

Ясин не переживал насчет того, что из-за всех этих событий государственных масштабов афганцев могли выгнать из техникума. Он был уверен: случись что, кто-нибудь пришел бы и спас их, как это обычно бывало. По-настоящему переживать за свое будущее он начал, только осознав, что уже не сможет вернуться на родину: «Мы с отцом договорились, что через год организуем все так, чтобы на следующие каникулы я прилетел прямо в Кабул. Он дал мне с собой денег на жизнь — доллары и франки — но половину суммы я потерял из-за пошлин при обмене на границе. В 1992 году к власти в Афганистане пришли моджахеды, и я потерял возможность вернуться домой. До 1994 года мы с отцом продолжали созваниваться, потом связь прервалась. Я хотел написать ему письмо на последний из адресов, который у меня был, но меня остановил товарищ, тоже афганец. Он знал, что мой отец работал в госбезопасности, и объяснил мне: если отец скрывается или скрывает свою личность, мое письмо может раскрыть все его карты — моджахеды узнают, что у него в России учится сын, и все про него поймут. Практически все, кто был во власти, начиная от самого Наджибуллы, закончили жизнь трагически. К ним приходили, выводили из дома и тут же расстреливали. Я думал, если с отцом все будет в порядке, он сумеет меня найти. И по сегодняшний день я живу этой надеждой». Уже позднее Ясин будет пытаться найти родных и через знакомых, уехавших в Афганистан, и через интернет и социальные сети — до сегодняшнего дня все эти попытки остаются тщетными.

«Смеялись и мусора, и зэки»: Бутырка и колония

В 1993 году Ясин с земляками закончили училище, которое теперь на новый манер называлось колледжем. Ребята попробовали устроиться по специальности в аэропорт Домодедово, где они проходили практику во время учебы. Ими были довольны—  но принять афганцев без жилья и с визовыми проблемами на работу официально администрация не пожелала. Ясин скитался по городу — жил по егорьевским знакомым, иногда ночевал у своих бывших преподавателей. Их с товарищами — афганцев, знакомых еще с Волгограда — осталось пять человек. Дипломированные техники гражданской авиации хватались за любую работу: «Я нашел себе работенку на вокзале — разгружал по ночам вагоны с сахаром, с крупой, днем спал. Зарплату мне первое время выдавали водкой, я ее продавал и на эти деньги как-то жил. Очень печальные это были годы, голодные, одной черной буханкой я питался».

В 1997 году Ясин перебрался в Москву — был и грузчиком, и продавцом, а иногда еще и поваром. Больше всего работы удавалось получать в гостинице «Севастопольская», где многие работали нелегально. Это была работа на износ, а заметная часть денег уходила на милицейские поборы. Если в Егорьевске милиция была в курсе судьбы Ясина и компании и не трогала ребят с их просроченными визами и отсутствием прописки, то московская милиция постоянно вытаскивала из карманов все до последней копейки. Каждый выход из дома был риском, страх стал постоянным фоном его жизни. «Выглядываешь из-за угла, смотришь, чтобы никого не было, и перебежками идешь — как будто ты вор, как будто ты что-то украл», — в голосе Ясина я слышу обиду и возмущение. «Жизнь вот так и проходит — всю жизнь сам себя в изоляции держал, чтобы с проблемами лишний раз не столкнуться. И самый главный вопрос для меня был: сколько еще это будет продолжаться? И по сегодняшний день это продолжается, я до сих пор прячусь по квартирам друзей, знакомых… Вот и сейчас я прячусь. Я боюсь».

30 декабря у Ясина день рождения. В конце декабря 2005 года он собирался поехать к друзьям в Егорьевск — отметить свое тридцатилетие, а следом и встречу Нового года. В тот момент они снимали квартиру на двоих с земляком, знакомым по училищу . У товарища появился русский приятель, с которым они часто выпивали вдвоем — Ясин обычно воздерживался. Этот приятель все чаще бывал у них дома и в конце концов практически там поселился. 

Накануне Нового года они втроем сидели дома, обсуждая, кто где собирается отмечать. По случаю праздника выпили бутылку водки, пришла пора расходиться. Ясин, часто рисующий картину своей жизни широкими мазками, где в паре предложений может поместиться пара лет рутинной жизни, рассказывает теперь практически поминутную хронику событий этого дня.

«Я уходил последним, закрывал дверь. Когда я вышел из подъезда, этот русский парень был уже далеко, а мой товарищ шел метрах в десяти впереди меня. И в этот момент откуда-то сбоку ко мне тянутся руки и валят на землю, на мне защелкивают наручники. Вижу, что на друга тоже наскочили двое, тоже повалили — и в наручники. Дальше нас затащили в милицейскую машину и повезли в отделение. Они не знали, куда ехать, я сам им дорогу показывал — говорил, что в отделении меня знают. Был уверен, что они просто ошиблись, и нас отпустят. Русский парень тот к этому моменту уже пропал».

В отделении Ясина и товарища развели по разным кабинетам. Ясину ничего не объяснили — сказали только, что ждут каких-то свидетелей: «Наконец, пришли двое молодых ребят. Я к тому моменту уже протрезвел, но все еще совершенно не понимал, что происходит. Нас повели в другой кабинет, и пока мы шли, я почувствовал, что мне в задний карман брюк что-то засунули.

Пришли в кабинет, мне сказали все достать из карманов. Я им отвечаю: “Не буду, сами доставайте то, что вы мне туда засунули”. Ну, меня побили чуть-чуть, руку скрутили так, чтобы моими пальцами из кармана достать, чтобы там мои отпечатки появились — получается, это я как бы сам достал. Это оказались деньги.

Снова повели в другой кабинет, там уже товарищ мой был. Нам наконец объявили: нас обвиняют в распространении наркотика, марихуаны, якобы мы продали марихуану тому русскому парню, который с нами пил, от него уже заявление есть, и вот свидетели, которые все видели. Дальше нам прямым текстом говорят: “Мы должны кого-нибудь посадить, не хотите сидеть сами — сдайте нам кого-нибудь другого. У нас друг на пенсию выходит, ему нужен хороший чин, хорошее звание, чтобы хорошая пенсия была. Вы уже не выкрутитесь, у нас все на вас есть. Согласитесь со всем — полгода посидите и по домам пойдете. Не согласитесь — я вам другие цифры напишу, и вы на десять лет сядете; нам без разницы, что писать”.

Тула. Этапирование. Сотрудники милиции ведут заключенныхФото: Андрей Лыженков/PhotoXpress

Два часа ночи было уже, мы замученные, у меня голова болит — не потому, что я похмелиться хочу, а потому что побили меня, так по голове надавали, что все гудит, не соображаю ничего. Я попросил дать нам с другом посоветоваться. Поговорили мы с ним, оба ничего не понимаем и не знаем, что делать. Сдавать нам некого, да и если бы вдруг было кого — как жить после этого? И мы с другом решили согласиться, отсидеть полгода, что поделать. Адвоката у нас никакого не было, посоветоваться было не с кем, это потом мы уже поняли, что мы неправильно все сделали».

Друзей доставили в спецприемник, там они переночевали, с утра суд постановил заключить их под стражу до весны. Из суда отвезли в Бутырку, там они встретили Новый год и провели следующие полгода — без допросов, очных ставок и вообще каких-либо следственных действий. Все это время никто из знакомых Ясина не знал о произошедшем — для них он просто пропал. Лишь перед первым судом ему удалось дать о себе знать: «Когда утром из СИЗО развозят по судам, всех заводят на развод в общую камеру. Там у кого-то был телефон, мне дали позвонить. Я помнил на память только номер одной девушки, с которой я знаком был, встречался. Она, конечно, в слезы, потом она сообщила всем нашим знакомым, и ребята-грузчики собрали нам денег на адвоката».

Нанятый адвокат был одновременно сотрудником посольства Афганистана, у него не было опыта ведения уголовных дел. Адвокат посмотрел материалы дела и сразу сказал, что дело простейшее — очевидно, что все это подстава, и он с этим быстро разберется. Ни свидетели, ни оказавшийся внештатным сотрудником милиции парень, которому афганцы якобы продали марихуану, в суде так ни разу и не появились. Судья, казалось,  симпатизировала Ясину с товарищем: «К третьему заседанию судья прекрасно понимала, что это все подстава. Прямо она не могла это сказать, но она сказала адвокату так: “Тут можно все правильно сделать, постарайтесь все нормально обосновать — и тогда у меня будут основания для принятия решения”. Но он не смог. Дали нам семь лет. Семь — потому что нас двое, а это уже преступный сговор. И в тот же день я поседел. Я вообще не представлял себе, что такое зона, думал, все эти годы проведу в камере, как в СИЗО».

Ясина с другом определили в Тульскую область, в две разные колонии. В приговоре фигурировал строгий режим, но первую половину срока Ясин провел в колонии особого режима, самого жесткого из существующих: «Когда я поднялся на особый режим, у меня был самый маленький срок во всей колонии. У всех там было по 15 лет, по 20, даже по 27. Я хотя бы тому радовался, что мне семь лет сидеть, а не 27. Это потом уже стали отдельно сажать первоходов и рецидивистов, тогда меня и перевели наконец на строгий режим, где товарищ мой сидел».

В колонии Ясином сразу заинтересовались: групповой сбыт наркотиков, гражданин Афганистана. Рассказывая о самом тяжелом времени в своей жизни, Ясин все равно порой улыбается: «Подумали, конечно, что я наркобарон какой-нибудь, подняли меня к положенцу — ожидали, что за мной могут большие деньги прятаться. Тот немного со мной поговорил и сразу все про меня понял, сказал, иди к себе в отряд, нужна будет помощь — обращайся. Они очень серьезные психологи, им достаточно чуть-чуть с тобой пообщаться, чтобы все про тебя понять. И остальные тоже быстро поняли, что ну какой из меня наркобарон? Все это очень плачевно выглядело, все надо мной смеялись, и мусора, и зэки».

Первый год Ясин привыкал к жизни в колонии, к неписаному кодексу российских зон: «Я смотрел на других — что можно, что нельзя, потому что зэки за любую провинность наказывают еще хуже, чем милиция. Мне страшно было о чем-то думать, о чем-то мечтать, я делал все, как все делают, на автомате, лишь бы не получить по башке. Через год я пошел учиться, чтобы чем-то себя занять. Барачная жизнь — она невыносимая, надо чем-то заниматься, чтобы не думать постоянно о дне освобождения». В колонии Ясин освоил профессии электрика и крановщика — ни одна из них не пригодилась ему после освобождения.

В колонии впервые далекого от ислама Ясина серьезно коснулись вопросы религии. Актуальными они стали из-за заключенных-мусульман: «Мне говорили, какой же ты афганец, если ты не веришь? Доходило до драки, до ненависти, меня ненавидели чеченцы, таджики, узбеки. Со мной не делились куском хлеба, потому что я с ними не встаю и не молюсь. Моими друзьями там в основном были русские.

Все время там со мной вели разговоры о том, не хочу ли я принять ислам. Я им объяснял, что для этого мне нужна какая-то внутренняя тяга к вере: да, я могу подчиниться вам, подчиниться страху и угрозам. Но тогда я буду обманывать и себя, и Всевышнего, зачем это надо? Пусть я грешник, но если я буду молиться из страха перед вами, когда вы рядом, и не буду молиться, когда вас не будет — я ведь буду вдвойне грешником. Зачем тогда это все? В конце концов меня оставили в покое».

«Редко кому удается увидеть мои слезы»: жизнь с людьми

На свободу Ясин вышел в конце 2013 года, отсидев срок от звонка до звонка. Первые дни после освобождения он вспоминает как дни бесконечного счастья: «Я не чувствовал ног, не чувствовал своего веса, мне казалось, я лечу. Мы с товарищем вышли за пределы колонии, стоим, смотрим друг на друга — и не знаем, что делать. Были мы в тюремной форме — нас перед освобождением привели в помещение, где хранилась цивильная одежда, но там все было протухшее и гнилое, я не решился на себя это надеть, товарищ тоже не стал. Нам дали немного денег на дорогу, у милиционеров, патрулировавших периметр зоны, узнали, как добраться до Москвы. Нас подобрал какой-то мужик на машине, довез до автовокзала в Туле, и мы на автобусе поехали в Москву прямо в тюремной форме, люди от нас шарахались».

В Москве они поехали к знакомым афганцам: «Нам открывают дверь, говорят: “Вы бы позвонили, мы бы вас встретили”. Мы им в ответ: “Вы за эти годы могли бы хоть что-то для нас сделать, хотя бы сигарет нам прислать, чтобы нам не приходилось попрошайничать”». Дальше Ясин отправился в «Севастопольскую» — за семь лет многие его знакомые поразъехались, но нашлись и те, кто помнил его. Земляки собрали для Ясина денег, чтобы помочь ему заново освоиться в Москве. Он тут же устроился работать на Черемушкинский рынок, получал 300 рублей в день — «чисто для поддержания штанов». Кто-то из земляков рассказал Ясину про организацию «Гражданское содействие», занимающуюся помощью беженцам, — там ему помогли с одеждой, деньгами, поисками подработок, нередко Ясин ночевал прямо в офисе организации.

В том же офисе Ясин познакомился с одной девушкой, которая приносила в «Гражданское содействие» вещи для беженцев. Они начали общаться, вскоре Ясина пригласили в гости, он познакомился с ее детьми, а спустя еще какое-то время они расписались. Ясин называет девушку «очень доброй, милосердной» и объясняет: «Она не в том смысле, чтобы влюбилась, она просто хотела помочь мне. Поэтому мы поженились. Еще чтобы с детьми был родной человек, а не нянька».

Когда над Ясином нависла реальная угроза депортации, все это стало колоссальным психологическим давлением на их семью: «От слова “депортация” что меня, что ее в дрожь бросает. Каждый раз, когда я от одной точки до другой добираюсь, она сидит — переживает, пока я не напишу, что я добрался, я на месте. Дети очень ко мне привязались, если вдруг завтра меня депортируют, что она им скажет, как объяснит? Снова этот вечный страх».

Брак мог бы помочь Ясину получить в России вид на жительство — мешает непогашенная судимость. В 2017 году он пытался снять судимость — и получил отказ, хотя с момента освобождения у закона не было никаких претензий к Ясину; в 2019 году он планирует предпринять еще одну попытку. По статье Ясина судимость автоматически погашается через восемь лет, осталось ждать три года; депортация грозит ему в любой момент. Пара оформила развод, они продолжают общаться, но Ясин старается приходить в гости пореже — чтобы дети не привязались еще сильнее. Он показывает мне фотографии, где он играет с детьми — с них на меня смотрит счастливый человек. На вопрос о том, чем он любит заниматься в свободное время, Ясин радостно рассказывает, что с детства любит кораблики: «Я знаю магазин, где модели для сборки продаются, недавно купил себе парусник пиратский, все никак не найду время его собрать». Ясин разводит руки в стороны, показывая размеры парусника — получается что-то около половины ширины кухни, где мы с ним сидим.

Рассказывая о самых тяжелых моментах своей судьбы, Ясин все равно то и дело мягко улыбается. Но это не значит, что все его мучения даются ему легко: «Когда трудности у меня, одну фразу я себе повторяю: люди, остановите планету — я сойду. Сколько можно? На сколько у меня еще терпения хватит? Но порой я сдаюсь. Я уже редко плачу, редко кому удается увидеть мои слезы, но иногда они сами собой сливаются».

«Лицо, поддерживающее западный стиль жизни»: что дальше

Уже собравшись уходить, я из любопытства спрашиваю Ясина, где он научился ремонтировать квартиры и мебель — в последние годы это его основной заработок. Ясин без малейшего намека на какое-то самодовольство рассказывает мне такую историю:

«Как-то раз, еще до отсидки, я до поздней ночи выгружал фуру и ночью уже вышел за продуктами. Это зима была, иду, вижу — на остановке группа людей, человек семь, стоят — греются друг о друга, мороз, пурга, два ночи. Обратно из магазина иду — все еще стоят. Я им говорю, что, трамвая ждете? Ждем, говорят, греемся. Я пошел домой, потом жалко мне их стало, вернулся, говорю — я вот в этом доме рядом живу, могу вас в подъезд пустить, чтобы вы не мерзли. Привел их, в подъезде вижу, среди них есть женщина. Я поднялся в квартиру, сделал женщине кружечку чая, принес — смотрю, а женщин две, а не одна. Я тогда один жил, товарищ мой в отъезде был, и кончилось тем, что они все пришли ко мне на кухню чай пить. Я куда-то отошел, возвращаюсь, смотрю — все спят, кто на стульях прямо, кто как. Ну, не выгонишь же их, пусть спят, не стал их трогать, утром проснулся, смотрю — все на полу штабелями лежат, так и спят. Это украинцы оказались, из-под Львова, все семь человек — одна семья, из одного села. Они квартиры ремонтировали, их вытурили откуда-то, они оказались на улице и без работы. Получилось так, что они неделю ко мне ходили, ели, ночевали, когда нашли работу — ушли, но контакты остались. Ясин, говорят, если не будет работы у тебя — звони нам, мы тебе всегда работу найдем, будешь помогать нам, будем деньги тебе платить. Я раз к ним пришел, другой, попробовал весь этот ремонт, говорю — не хочу этим заниматься. А они мне — учись, пригодится. И платили мне те же деньги, что я за разгрузку одной фуры получал. Бывало, что фуры только два раза в неделю были, а в остальные дни я с ними работал. Вот они меня всему и научили».

Позвать к себе в дом встреченную среди ночи на московской окраине толпу незнакомцев — кто-то увидит здесь человечность и сострадательность, кто-то — бесхитростную наивность. Реалии сегодняшнего Афганистана таковы, что в случае депортации и человечность, и бесхитростность вряд ли помогут Ясину оказаться в безопасности.

Ясин, как сын одного из представителей прежней, коммунистической политической элиты Афганистана, априори является врагом и для нынешних официальных властей, и для контролирующих значительную часть страны талибов. Но дело не только в его происхождении. Ясин не исповедует ислам, не знаком с нормами шариата, действующими на подконтрольных Талибану территориях. Он относится к группе людей, называемых в терминологии ООН в отношении ситуации в Афганистане «лицами, считающимися поддерживающими ценности западного стиля жизни». За этой тяжеловесной формулировкой скрываются пытки и убийства, которым талибы подвергают репатриантов, подозреваемых в связях с западными государствами или не сумевших вписаться в жесткие рамки шариата. Обо всем этом говорится и в заключениях экспертов по афганской проблематике, и в письме Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев, направленном в Басманный суд Москвы. Тем не менее в ноябре 2018 года суд снова отказал Ясину в предоставлении убежища — а значит, для российских властей он по-прежнему является нелегалом, подлежащим депортации на родину, которая давно уже не считает его своим сыном. Теперь ему предстоит апелляция в следующей инстанции — Московском городском суде.

Я спрашиваю Ясина: «Если отбросить все юридические вопросы, угрозу депортации и прочее, чувствует ли он себя в России дома?» Ясин какое-то время молчит. Наконец отвечает: «Я уже забыл, что такое “дома”. Мне хорошо, когда есть рядом близкие люди. Сейчас со мной рядом очень много близких людей, которыми я дорожу, люблю их. Мне бы не хотелось с ними попрощаться и уйти раз и навсегда. На родине у меня никого. Вот пока я с вами общаюсь, мне приходят сообщения от разных людей — как я, где я, что я. Даже если в Афганистане я останусь жив, даже если меня вдруг не тронут — вряд ли я найду там таких людей».