Ночной визит, или Двенадцать апостолов

Медбрат — профессия интересная. Не в том смысле, что работа в медицине требует специальных знаний, особого характера и много чего дает для кругозора и понимания жизни. Нет. Дело в том, что такой должности — медбрат — официально как бы и не существует.

В дипломе пишут, что гражданин окончил медицинское училище по специальности «медсестра широкого профиля». В штатном расписании больниц и клиник есть ставка медсестры, но нет должности медбрата. А молодому человеку, окончившему массажные курсы, выдают документ, что ему присвоена специальность «медсестра по массажу», а вовсе не «массажист». Я уж не говорю о том, что существует Международный день медсестры, который весь мир отмечает двенадцатого мая, но никакого дня медбрата нет и в помине.

Да и вообще, много есть чего обидного в работе медбрата, взять хотя бы как молодцеватые хирурги, заходя в реанимационный блок, возбужденно потирают руки и радостно предлагают: «Ну что, девочки, больного перевяжем?»

При этом их совершенно не смущает, что вместо девочек-сестер там двое взрослых дядек, иногда даже с бородой и усами.

Вместе с тем, несмотря на непрестижность этой работы, только за первый год моей службы в реанимации в нашем отделении числилось целых двенадцать медбратьев. И хотя это было такое красивое библейское число, на апостолов они походили далеко не все, да и для медицинского поприща многие представлялись мне людьми неподходящими, чтобы не сказать случайными. Но личностями, безо всякого сомнения, они были яркими, любопытными.

Двенадцать медсестер

Леша Елизаров, немногословный крепкий парень из Сибири, известный боксер-полутяж, гордость института, победитель Спартакиады народов СССР, ему как субординатору уже несолидно было мыть полы и перестилать больных, но он недавно с девушкой познакомился, хотел, чтобы все было как у людей, в кино с ней ходить, цветы дарить, а стипендия — всего сорок рублей. Вот он ночами медбратом и подрабатывал, а утром становился доктором в этой же больнице. Любил в свободную минуту узлы вязать, на шестом курсе хирургия была его специализацией. После Лешиных дежурств со всех ручек столов и тумбочек эти нитки с узлами срезать приходилось.

Однажды ближе к полуночи Лешу скрутил приступ радикулита, да такой, что даже блокада не помогла. Тогда мы за три рубля на больничной машине отправили его домой, в общагу «Девятка» на Пироговке, — все равно не работник. Вползает бедняга со стоном в свою комнату, а девушка, ради которой он ночами пахал как проклятый, в койке с его лучшим другом. Как говорится, не ждали. Не всем так везет, как той парочке, когда боксер-чемпион не может руки поднять в буквальном смысле. Больше Леша у нас не дежурил.

Костя Габро, студент вечернего отделения, был человеком женатым. И хотя его жена была молодая и вполне симпатичная, постоянно предлагал себя всем встречным-поперечным медсестрам, санитаркам и буфетчицам, причем любой внешности и возраста, даже самым страшным. Какая разница, говорил он, свет погасил, и порядок. У него вместо левого глаза был фарфоровый протез, и когда Костя знакомился, то любил этот глаз вытаскивать, протягивать на открытой ладони и раскланиваться. Надо сказать, это действовало.

Иллюстрация: Влад Милушкин для ТД

Юра Караваев — единственный из нас, медбратьев, кто имел образование фельдшера, чем невероятно кичился, особенно увеличенным на целых десять рублей фельдшерским окладом. На деле же он был садистом и безграмотным дураком. Наш комсорг доктор Мазурок все собирался турнуть его из комсомола, да так и не сподобился. Юра, помимо всего прочего, очень любил при малейшем собственном недомогании засаживать себе разнообразные медикаменты в вену, важно объясняя, что это единственный эффективный путь введения лекарств. Дойдя в своих экспериментах до морфина, он моментально понял, что нашел и самый эффективный препарат. Так и сгинул.

Жора Наливайкин. Был самым старшим и самым странным медбратом за все мои годы работы. Раз по пять на дню рассказывал историю, как сержантом срочной службы во время тушения горящих торфяников летом семьдесят второго он упал с башни танка и ударился головой об гусеницу, заработав медаль «За отвагу на пожаре» и черепно-мозговую травму. В конце повествования Жора вытягивал вперед обе руки, демонстрируя всем приличный тремор. Он был поразительно бестолковым и абсолютно безруким, не мог даже набрать лекарство из ампулы в шприц, и дело было не только в треморе. Чтобы он чего не напортачил, Жору пристроили на самую примитивную работу — кормить пациентов. Однажды, обнаружив в прикроватной тумбочке яичный шампунь, он перепутал его с бульоном и ввел этот шампунь в зонд двум больным, решив разделить трапезу по-братски. После чего от греха подальше Жору сбагрили в приемный покой, где он занимался тем, что ремонтировал каталки, стоял в гараже, весь перемазанный машинным маслом, очень возбужденный, можно сказать счастливый. Еще он пек пироги с удивительными названиями типа «Поцелуй негра», «Майская ночь, или Утопленница», «Последний день Помпеи» и торжественно вручал свои кулинарные изделия женщинам-врачам на различные праздники, а над ним смеялись и называли Разъе…айкиным.

Дато Гогуадзе. Студент Первого меда с затянувшимся на много лет академическим отпуском. Я с ним познакомился еще до реанимации, когда работал санитаром в приемном покое. Дато тоже начинал там как санитар, но у него обнаружилось свойство всякий раз исчезать часа на три-четыре, навещать земляков, благо в огромной больнице их хватало. По этой причине его сделали сестрой-хозяйкой — выдавать простыни и наволочки. Дато гордился этой должностью и называл себя «брат-хозяин». В реанимации он не изменил своим привычкам, постоянно пропадая где-то на полдня, и его достаточно быстро выгнали, даже знакомство с главврачом не спасло. Говорили, что он стал реаниматологом и работает в какой-то больнице в Тбилиси. Надеюсь, он там не отлучается на несколько часов.

Саша Мартынов. Вот кому я завидовал, кто вызывал у меня стойкое восхищение и на кого я хотел хоть сколько-нибудь походить. Я увидел его впервые во время зимней практики, тогда в реанимацию доставили строителя, он угодил под машину, что забивает в грунт сваи. И Саша Мартынов его принимал, устроив такое представление в противошоковом зале, будто у него не две руки было, а по крайней мере шесть, то есть больше, чем у бога Шивы. Осенью он ушел в армию санинструктором. Попал куда-то на точку в бескрайние степи Казахстана. Тоска — хоть вешайся, это с такой-то квалификацией. А при нем были аптечки с промедолом. Решил попробовать, дабы избавиться от хандры. Когда я его увидел через несколько лет, это была тень от человека. Говорят, Сашу долго лечили, да все как-то без особого успеха.

Иллюстрация: Влад Милушкин для ТД

Андрей Ротмистров. Трусоватый дерганый парень, комиссованный после первого года службы в армии. Все деньги тратил на пластинки, много и охотно рассказывал про свою коллекцию дисков. Однажды поведал мне надрывную историю о погибшем в Афганистане друге, как пацаны всем двором по рублику складываются ему на памятник. И под это благородное дело одолжил у меня сто двадцать рублей, всю мою заначку, я несколько лет на часы копил. Одолжил на две недели, я не торопил, недели шли, но через полгода он тихо уволился, лишь только я ушел в отпуск. Надеюсь, он себе хорошие пластинки купил.

Толик Бессонов, студент-стоматолог, помешанный на чистоте. Заставлял протирать все металлические поверхности смесью перекиси и нашатыря, чтобы блестело, иначе не принимал смену. Однажды притащил на дежурство портативную бормашину и устроил реанимационной бригаде диспансеризацию. Рассверлил до основания зуб первой красавице Оле Языковой, тут у него бормашина и сгорела. А стоматологом он стал хорошим, я и сам к нему обращался.

Саня Козлачков, здоровенный малый, бывший десантник, рассказывал, как их полк однажды подняли ночью по тревоге, и все понимали, что отправят не в Афганистан, а в братскую Польшу, не просто же так им три месяца на каждом политзанятии объясняли про наймитов Запада из «Солидарности», желающих устроить фашистский переворот. И всем хотелось в Польшу, показать этим фашистам и заодно привезти джинсы — джинсов хотелось все-таки больше. Но тревогу вдруг отменили, и полк вернулся в казармы. У Сани оказалась страшная аллергия, бедняга всякий раз к утру покрывался коростой, понять, на что именно такая реакция, было невозможно, все препараты у нас назначались просто ведрами. Через год он сдался и перешел в нашу же лабораторию. Было достаточно забавно наблюдать, как такой амбал бегает с кюветками и капиллярами и колет больных в палец.

Юра Барабошкин, долговязый, нескладный человек, такой верблюд-акселерат. Так же как и Саня Козлачков, пришел к нам после армии и постоянно хвастал своими боевыми подвигами. Поведал, что все два года оттрубил в Афганистане, воевал в Кабуле, Герате и Пешаваре. Очень удивился, когда я ему сообщил, что Пешавар не в Афганистане, а в Пакистане. По рассказам Юры выходило, что воевал он во всех родах войск, был и танкистом, и минометчиком, и снайпером, и десантником, и даже пограничником. Наше с ним общение закончилось, когда при мне в морге за чаем он рассказал ночному санитару, как его перед самым дембелем на базаре в Кабуле подрезали душманы. И тогда на специальном вертолете Юру доставили в Союз, где оперировали лучшие военные хирурги, а после, в Кремле, ему даже вручили орден Боевого Красного Знамени. Я предположил, что операция была, скорее всего, проктологическая, так как никаких шрамов на передней брюшной стенке я никогда у него не замечал, раздевалка-то у нас была общая. На что Юра смертельно обиделся и старался при мне военных тем более не касаться. Позже оказалось, что служба его проходила в Подмосковье, в Красногорском военном госпитале, где он и наслушался историй.

Нас осталось двое

Короче говоря, прошло всего ничего, и через каких-нибудь пару лет из двенадцати нас осталось всего двое. Я да Ваня Романов. Подозреваю, именно мы были основными балбесами в этой компании.

Ваня — мой однокашник по медицинскому училищу, куда меня занесла нелегкая в финале попытки наскоком покорить Первый медицинский. Он был добрым, немногословным, покладистым. Темперамент его не совсем подходил для реанимации, зато он своей рассудительностью уравновешивал мою безалаберность, а главное — с ним было спокойно и надежно.

Помню, как в первую же неделю сентября из-за Вани в нашем училище случилась забастовка. Как выяснилось, его вдруг решили перевести в параллельную группу, там был недокомплект. Но так как мальчики в медицинском училище в страшном дефиците, все девочки его группы явились в учебную часть и сообщили с порога, что если им не вернут Ивана, то они дружно забирают документы и переводятся в другое училище, тем более в Москве их навалом. И чтобы никто не подумал, что угроза эта пустая, всем составом отправились курить на стадион «Буревестник», благо погода позволяла. К обеду мальчик Ваня был возвращен в целости и сохранности на радость однокурсницам. А для меня это был первый пример эффективного коллективного протеста.

Ваня рос в большой дружной семье, где почти все имели отношение к церкви, а самым ярким из них был старший брат Коля. Колька всегда мне был интересен, скорее всего, я и сам был бы не прочь стать таким, как он, — беззаботным веселым пижоном, просто у меня не было таких возможностей.

Колька был большим человеком. Работал в иностранном отделе Московской патриархии на какой-то хорошей должности. И эта самая должность позволяла ему вести красивый образ жизни. Коля просыпался к полудню, обедал он исключительно в ресторанах, ужинал Коля тоже в ресторанах, а завтрак он пропускал.

Когда я приезжал в гости к Ване в их огромную квартиру на Фрунзенской набережной, то проводить время мне больше всего нравилось именно у Коли в комнате. Там я листал журналы Playboy, дегустировал содержимое многочисленных бутылок в баре, курил Marlboro и Camel, смотрел фильмы на видеомагнитофоне и слушал разухабистые песенки из огромных колонок сверкающей хромом стереосистемы AKAI.

Эх, хвост, чешуя!
Не поймал я ничего!

К ремеслу младшего брата Коля относился снисходительно, считая это временной блажью, и всякий раз грозился нагрянуть без предупреждения в больницу, чтобы однажды застать его врасплох.

Как сказать о смерти

И вот как-то раз зимой Коля впервые решил заехать к Ване на работу. Так сказать, навестить родственника. Он в очередной раз поцапался с женой и, понятное дело, решил развеяться. Сел в свои «Жигули» и покатил. Был четвертый час ночи.

Подъехав, он бросил машину, быстро сориентировался и нашел вход в приемный покой. Там молодого парня в шикарной дубленке мало того что не остановили, но даже любезно объяснили, как ему попасть на второй этаж в реанимацию.

Когда Коля очутился перед дверью, над которой висела табличка на двух языках «Отделение реанимации — Resuscitation department», то потянул ее на себя и осторожно заглянул. Длиннющий коридор, полумрак, только вдалеке пищат приборы, и — никого. Интересно, где тут Ваня, направо идти или налево? Коля совершил робкое движение вперед и остановился. Почти сразу он услышал тихие шаги и посмотрел в соответствующем направлении. К нему приближалась молодая девушка в белом халате и темных форменных брюках.

Вот она-то ему и расскажет, где найти братца Ваню.

Таня Богданова выносила лоток со шприцами из второго блока в стерильную комнату. Ей осталось еще разок вымыть и без того чистый пол и можно было идти будить Лешу с Ваней.

Тут Таня вздрогнула — так испугал ее мужик, который неожиданно вырос перед ней в коридоре. Наверное, опять забыли дверь запереть. Но, несмотря на тусклый свет, она успела разглядеть его красивую одежду и поняла, что это вряд ли бандит с большой дороги. Скорее всего, чей-то родственник: в реанимации случалось, что родственники могли приехать и ночью. Особенно в первые сутки после поступления.

Нужно узнать, к кому он пришел, и попросить подождать за дверью.

— Мужчина, вы к кому? — как подобает в таких случаях, строго спросила Таня.

Тот уже сам сделал полшага по направлению к ней. Совсем молодой, нервное лицо, бородка.

— Я к Романову, — сказал он и шмыгнул носом.

— А вы ему кто? — осведомилась Таня, как того требовал протокол.

— Брат! — ответил тот, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

Вот этого Таня Богданова в своей работе не любила больше всего. Уж полгода, как она здесь, а все никак не привыкнет. Днем в подобной ситуации легче: позвал врача — и порядок, врачи сами сообщают, но иногда, вот как сейчас, ночью, приходилось брать это на себя.

«Скажу сама, — решилась Таня, — точно, скажу сама, а если что, сбегаю и разбужу доктора Бухарина!»

Она подошла поближе и даже прикоснулась рукой к этому немного нервному молодому человеку. Надо бы ему валерьянки сразу налить, вот растяпа!

— Вы только не волнуйтесь! — произнесла наконец Таня. — Но Романов умер несколько часов назад!

Так она и знала, того сразу повело, видимо, голова закружилась, он отступил, пошатнулся и схватился за косяк.

— Что?! Как это — умер? — сдавленно прошептал мужчина. — Когда???

Таня часто оказывалась рядом, когда сообщали подобные известия. Реакции были всякие. В этот раз она понимала, что горе неподдельное. Даже не горе. Потрясение. Ей и самой стало не по себе.

— Это случилось в двадцать три часа пятнадцать минут, — сообщила она, чувствуя подступающий комок в горле.

Мужику от такой точности стало совсем паршиво. Он начал озираться, будто искал кого-то.

— Нет, подождите! Этого не может быть! — прохрипел он. — Ведь он молодой совсем! Как он умереть-то мог?

Тане уже очень хотелось опрометью бежать в ординаторскую и поднимать Бухарина, но она собралась с духом.

— У него сердце не выдержало! — ответила она самой распространенной фразой, которую многократно слышала в таких случаях. А мужчина даже кулаком себя по бедру ударил, когда про сердце услышал, и пробормотал:

— Так я и знал! Все работа эта проклятая!

Он помолчал с минуту, а затем проговорил с отчаянием:

— Но вы-то как такое допустить могли? Здесь, в реанимации?

Таня вздохнула. А что тут скажешь?

— И что мне теперь делать? — самого себя спросил мужик.

— У вас паспорт с собой? — поинтересовалась Таня. Тот рассеянно кивнул.

— Вам нужно будет сегодня, к двенадцати часам, со своим паспортом зайти в наш морг! — объяснила она. — Там справку о смерти выпишут и скажут, что дальше делать!

Мужчина кивнул снова.

— А где он сейчас? — сдавленным голосом поинтересовался он. — На него взглянуть хоть можно?

Тут Таня совсем расстроилась. Действительно, нужно было сразу успокоительного принести. Сейчас пойдет и ампулу реланиума ему в чашке разведет.

— Он лежит… —Таня хотела продолжить: «В морге», но опять горло сдавило судорогой, и она просто махнула рукой вдоль коридора в ту сторону, где стоял патологоанатомический корпус.

Все, достаточно, сначала она возьмет реланиум в блоке, даст выпить ампулу родственнику умершего Романова, а потом сбегает за Бухариным. В конце концов, сообщать о смерти — это его работа.

Иллюстрация: Влад Милушкин для ТД

«Вы к кому?»

Мы уставали как собаки, поэтому и рефлексы у нас были тоже как у собак. Я проснулся и открыл глаза. Свет фонарей, идущих вдоль эстакады, освещал стену и висящие на ней часы. Надо же. Десять минут пятого, а нас не разбудили. Странно. На дежурстве пересменка всегда в четыре, ни минутой позже. Правда, Танька Богданова еще салага, а салаги — они не так сражаются за каждую минуту сна, как старичье.

Можно бы еще поспать, да только полный блок, пятеро на аппарате, не успею к восьми всех перестелить. Пора подниматься. Я нехотя сел, потянулся, нашарил обувь, надел халат. Рядом, на соседней койке во внутреннем противошоковом зале, сопел мой друг Ваня Романов. Пойду умоюсь, а там и его растолкаю.

Я выполз в коридор и, хотя почти все лампы были погашены, увидел, что Таня Богданова стоит рядом с каким-то мужиком в уличной одежде и лохматой шапке. Но не успел я сделать и пары шагов, как она развернулась и полетела к себе в блок, а лоток со шприцами оставила около мужика прямо на полу. Интересно, что случилось? Да и вообще, чего это она еле чешется, шприцы до сих пор не вынесла. Понятно теперь, почему нас не будит. Небось, прокурила на кухне всю ночь, вот теперь и не успевает.

Пойду-ка скажу ей, что она малость оборзела. Хотя Таньку обижать совсем не хотелось, она была девка веселая, и, когда в настроении, с ней можно было помереть со смеху, так комично она все изображала, всегда точно и смешно. Ей бы в цирк. Правда, у нас тут свой цирк, не заскучаешь.

Я решил ее догнать, но, подойдя ближе к стоящему у дверей парню, вдруг обратил внимание, что на нем точно такие же сапоги, как у Кольки, Ванькиного брата. Такие сапоги назывались «казаки» и слыли большой редкостью даже у фарцовщиков.

Ба! Да это же сам Коля, только странный он какой-то, неужто пьяный? Глаза бегают, руки дрожат, меня видит, но не узнает!

— Коля, ты чего, не узнал меня? — подмигнул я ему. — Але, гараж!

Коля посмотрел на меня затравленным взглядом.

— Где Иван? — выдавил он наконец. Ну точно, набухался и решил ночью добавить. Одному, видимо, скучно.

— Как где? Тебе что, разве не сказали? Иван лежит, — показал я в соответствующем направлении, — во внутреннем противошоковом зале!

Тут уж Коля совсем стал чудной, надо ему сказать, чтобы пить завязывал. Начал себе ладонью лицо тереть так, что борода захрустела.

— А давно? — выдохнул Коля. — Давно это он…

— Давно, — радостно объявил я. — Уж пятый час пошел, как он отрубился. Наверняка братец твой паутиной покрылся, пошли, покажу!

И схватил Колю за рукав дубленки. Тот в ужасе отшатнулся. Эге! Похоже, он не пьяный, да и запаха нет от него. Уж не сбрендил ли от своей загульной жизни?

Да, видно, плохо дело, глаза блестят, бормочет что-то, нужно пулей ему реланиум вколоть и Ваньку будить, срочно! Может, нам его вязать придется!

— Колька, стой здесь, никуда не уходи! — приказал я ему и побежал во второй блок. — Я мигом!

В блоке спиной ко мне стояла Танька и судорожно рылась на полке в шкафу.

— Богданова, ты чего шаришь? Давай быстрей, мне твоя помощь сейчас понадобится!

— Леш, я реланиум никак не могу найти, — не оборачиваясь, ответила Танька. — Придется в первый блок за ним бежать!

— Правильно, давай сбегай, — одобрительно сказал я. — Пойду тогда посторожу Ванькиного братца, пока он тут все не разнес!

Танька застыла, перестала шебуршать и медленно-медленно начала поворачиваться.

— КАКОГО ЕЩЕ ВАНЬКИНОГО БРАТЦА???

— Ну как это какого? Того самого, с которым ты в коридоре только что общалась! — нетерпеливо продолжал я. — Это же Колька Романов, родной брат нашего Ивана! Только он сегодня странный, похоже, свихнулся малость! Ну ты ведь это и сама заметила, если решила его реланиумом ширнуть!

—Леша!!! — простонала Танька, обхватив голову руками. — Леша, я думала, это родственник того Романова, который с сепсисом! Того, который умер! Которого в морг отправили!!!

Когда мы с ней выскочили в коридор, Коля стоял там, где я его оставил, и будто зачарованный смотрел, как к нему навстречу, шаркая своими тапочками, брел брат Ваня. Одной рукой он вяло помахивал Николаю, а второй почесывал пузо.

С тех пор Колька странным образом полюбил приезжать к нам в реанимацию. Когда появлялся, то на вопрос, к кому он, Коля всегда отвечал четко и раздельно:

— Я приехал к своему брату Романову Ивану, он работает медбратом в вашем отделении!

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!