«Тьфу на вас! Еще накаркаете!»: обряды, ритуалы и табу провинциального «ковидария»

Сатурация

Первое, о чем спрашивает каждый, кто сюда попал: «Что это за звук?» Шипение и посвистывание идут фоном ко всем другим узнаваемым больничным звукам. «Это кислород», — объясняют новичкам старожилы. Кислород здесь главное. Возле каждой кровати — баллон, от которого тянутся прозрачные трубочки. Первые пять дней я дышала этим кислородом через канюли в носу. Это было даже приятно — ручеек свежего прохладного воздуха. Пластиковые трубки не мешают есть, спать, двигаться на кровати и около. Но однажды я потеряла трубки во сне и спокойно спала дальше. Разбудил дежурный доктор: «Куда кислород дела?» Немедленно нацепил на мой палец клипсу пульсоксиметра. Обрадовался: сатурация 98. И разрешил: «Дыши сама».

С нормальной сатурации — уровня кислорода в крови — начинается возвращение к жизни. «Сатурация», как и «кислород», — одно из самых важных слов здешнего словаря.

Это не про меня

Почти каждый пациент ковидного госпиталя был уверен, что с ним этого не случится никогда. То есть телевизор круглые сутки бубнит про пандемию, кого-то из соседей увозит скорая, кого-то из знакомых даже похоронили, но это все не про нас.

Самое сильное чувство, перекрывающее все прочие здесь, — удивление: неужели все это происходит со мной?!

— Рай, а чего не прививалась-то?! — спрашиваю соседку по боксу.

— А мне зачем? — отзывается Рая. — Мне шестьдесят четыре года, сижу у себя на четвертом этаже, никто, кроме детей, внуков и соседей, ко мне не заходит. Они вроде не болели… А ты чего не прививалась?

А я не успела. То есть хотела, но слишком долго собиралась. Вроде у нас затишье, пресловутая «дельта» в нашу глушь еще не добралась. Хотела вакцинироваться ближе к делу — к обследованию в офтальмологическом центре. Прочие меры старательно соблюдала во всем: сократила общение до минимума, благо дистанционная работа позволяет, без маски и санитайзера — никуда. Но однажды поговорила на лестничной клетке с соседкой, которая полчаса назад сошла с московского поезда. Соседку с температурой под сорок через пару дней отправили в областной ковидный госпиталь, а еще через пару дней и меня — туда же, когда вдруг пропало обоняние и чувство вкуса, а потом стало трудно дышать. Но даже когда любимый шоколад на вкус вдруг становится омерзительно кислым, все равно кажется: да нет, это же не про меня…

…Сначала Рая плакала. Она приехала из Оренбургской области делать операцию на коленном суставе, два года ждала квоту. Вчера ее прооперировали и перевели в отделение реабилитации, а вечером принесли положительный тест — и она оказалась в нашем четвертом боксе вместе с костылями и разрешенными пожитками.

Фото: Kirill Braga / Reuters / PixStream

— Ненавижу ваш Саратов! — причитает Рая. — Не поехала бы никуда, и не было бы никакого ковида!

— Надо с уважением относиться к тому месту, где вас лечат! — вступает в перепалку Юля, девушка в скафандре.

— Да может, и нет у меня ничего, — осеняет Раю. — А эти мазки ваши — все фигня. Домой хочу!

Назавтра она встанет и поймет, что не может пройти два метра до туалета. Не из-за оперированной ноги, а из-за страшной слабости, которую переболевший не спутает ни с чем.

— Это что? — испуганно спрашивает Рая.

— Так проявляется болезнь, — откликается вчерашняя Юля. — Вы не бойтесь, через несколько дней пройдет…

Обряды, ритуалы и табу

Почти весь медперсонал, начиная с докторов и заканчивая санитарками, старается не произносить имя врага — «ковид-19» или «коронавирусная инфекция». Говорят «эта болезнь», «эта зараза» или «эта болячка». Иногда и вообще по-стивен-кинговски — «оно». Тут все переболевшие. Некоторые — не по одному разу. От этого болезнь, с которой им ежедневно приходится иметь дело, не стала менее таинственной и продолжает диктовать особые правила жизни.

Ирину перевели к нам со второго этажа, от «легких». Все вроде было неплохо, но потом резко упала сатурация, а на второй день в нашем отделении она начала задыхаться. Сначала просто дышала через кислородную маску. Не помогло, и тогда ребята в скафандрах притащили аппарат, к которому подключили Ирину. Мне его видно с кровати. Слышно не только нам, но и всему коридору. Каждый вдох-выдох аппарат сопровождает одной и той же коротенькой музыкальной фразой. «Балалайка хренова, чтоб тебя!» — ворчит сменная санитарка. На самом деле и по виду, и по тембру не балалайка, а гармоника с мехами, но никому от этого не легче.

Под эту страшную музыку удушья мы проживем четыре дня и ночи, постепенно сходя с ума от ее монотонности. Рая придумывает к песне слова. «Только не спина», «я хочу домой», да много еще чего можно подобрать в том же ритме и метре. Заснуть невозможно, как-то отвлечься — тоже. Перевести нас некуда, отделение битком. Больше всех мучается Ирина. Иногда она отнимает от лица маску и хрипло ругается на аппарат как на живое существо: «Да заткнись ты, гад!» Тут же прибегают сестры-братья, возвращают маску на место: «Благодаря ему вы дышите!» Из чего я делаю вывод, что теперь знаю, как выглядит одна из главных ковидных реалий. Оказалось, ничего подобного.

Зашла в бокс рентгенолог, спросила, где такая-то. Назвала фамилию Ирины. «Она под ИВЛ», — сообщаю я. «Тьфу на вас! Накаркаете еще! — машет руками рентгенолог. — Это другое! Это НИВЛ!» И смотрит на меня почти с ужасом.

Разница, и правда, колоссальная. НИВЛ — аппарат неинвазивной вентиляции легких, интубация не нужна, кислород поступает через маску. Это устройство вполне из жизни по эту сторону. «ИВЛ» — слово уже из пограничья, с нейтральной полосы между жизнью и смертью, откуда часто не возвращаются. Лучше не поминать лихо, авось обойдет стороной.

Фото: Maxim Shemetov / Reuters / PixStream

А еще лихо можно обмануть. В день выписки, за несколько часов до отъезда, мне вдруг поменяли белье, которое выдали совсем недавно. «Да не надо, спасибо, выписать обещали, — отбиваюсь я, — все равно же снова придется менять». «Ничего, — бодро откликается санитарка, — поменяем, нам не трудно». Знакомая, которая лежала здесь в марте, вспомнила то же самое: перед выпиской два раза за день принесли чистое белье, как будто никто никуда и не собирается уходить, словно некое безымянное зло, которое на время потеряло бдительность и не заподозрило побег, может опомниться и не отпустить.

Та же санитарка, помогая собираться, не позволила оставить в тумбочке ничего. Влажные салфетки, бумажные полотенца — все это вполне может пригодиться новому обитателю моего места. «Ничего, ничего здесь не оставляйте!» — «Почему?» — «Чтобы никогда сюда не вернуться!»

Национальный вопрос

Надежду Ивановну привели к нам через сутки после Раи. Тоже на костылях. Оттуда же — из ортопедической клиники. «Да это ж Наденька наша!» — обрадовалась Рая. Оперировались они в один день, просто у Наденьки положительный тест пришел позже.

Надежда Ивановна — из активных пенсионерок, деловитая, бодрая, никому спуску не даст. «Значит, так! — командует она медбрату Алику. — Принесите мне одеяло и аспирин: у меня горло болит!» В больнице на самом деле жара, но она ее не чувствует из-за озноба. Алик возвращается с одеялом. «А вы что, горло аспирином лечите?» — «Всегда! И мне помогает!» Алик исчезает — пошел за советом к дежурному доктору. Через какое-то время приносит несколько таблеток. «Вот, это вам уже назначили, и это лучше!» — «Я сказала, аспирин!» После беседы с доктором Надежда Ивановна соглашается принять назначенные лекарства, но Алика в покое не оставляет. «Воды мне принесите!» — «Ой, простите, я щас!» Алик несет пятилитровую бутыль. Такие здесь на каждой тумбочке. Воды всем обитателям бокса надо пить много. Не менее двух литров в сутки, а лучше три. «Молодец! Добрый мальчик, простой! Сразу видно — русский!» — удовлетворенно говорит Надежда Ивановна. Глаза из-под защитных очков смотрят на нее с удивлением. Как ей сразу видно русского под этим костюмом — загадка.

«Рай, Рая! — кричит Надежда Ивановна в наш с Раей угол. — А ты заметила, сколько нерусей в ортопедическом? Одни нерусские, одни нерусские!»

У Раи татарская фамилия. И вообще Раю зовут Раиля. То ли Надежда Ивановна этого не знает, то ли не хочет знать, все равно никого ближе Раи у нее здесь нет и больше некому пожаловаться. Она тоже приехала издалека, из Волгоградской области. Та же история: дождалась квоты, прооперировалась, и вот здрасьте вам.

«Но операцию-то сделали хорошо! — спокойно откликается Рая. — И уход хороший! А болезнь эта не разбирает, кто какой нации».

Вечером, совсем измотанная писком аппарата, Ирина попросила музыку. «У кого что есть, включите для разнообразия, может, хоть задремлю», — хрипит она из-под маски. Из всего, что было, почему-то подошла только музыка из Раиного телефона — грустная, очень красивая песня, похоже, на арабском. «Сестра прислала, — объясняет Рая, — типа молитва, говорит».

Фото: Kirill Braga / Reuters / PixStream

Молитва не молитва, но мои Queen и «Золотое кольцо» Надежды Ивановны не помогли, а тут Ирина на какие-то минуты и правда отключилась.

«Что за концерт?!» — спрашивает Алик. «Я ей музыку ставила, — шепчет Рая (Ирина спит). — Мусульманскую». «Вы мусульманка?» Рая кивает. «А я чеченец», — сообщает Алик.

Больше национальный вопрос Надежда Ивановна, слава богу, не поднимала.

Мужское и женское

Среди пациентов нашего госпиталя женщин намного больше, чем мужчин. Мужской бокс на этаже только один. И на втором этаже, у «легких», одна мужская палата. Но, по словам того же медперсонала, болеют мужчины тяжелее. Может быть, потому, что вызывают скорую, когда уже край. Они мужчины, им сказано терпеть и не жаловаться, они и терпят до последнего, до критического процента поражения легких. Так что основной наш контингент — тетки предпенсионного или пенсионного возраста. С одной стороны, реально уязвимая группа с кучей заработанных за долгую трудовую деятельность сопутствующих заболеваний. С другой — привычка жить с вечными болячками заставляет чаще обращаться к врачам.

Попадаются, конечно, и здесь дамы помоложе, но, скорее, как исключение.

Вот, например, наша тридцатипятилетняя Валя, которую выписали через пару дней после моего тут появления. До этого она сначала три недели лечилась самостоятельно привычными средствами от простуды и гриппа — и первые две, пока не слегла, ходила на работу. Сюда ее привезли уже без сознания. Еще три недели лечили. Небольшая риелторская контора, где работала Валя, закрылась на карантин. Коллеги — кто дома выздоравливает, кто на больничных койках. Она ужасно кашляла и в день выписки, но это уже остаточные явления, сказал лечащий врач, далеко не самое страшное из того, что с ней было.

Валя стала нашим лицом — молодым, красивым лицом «ковидария». Когда в госпиталь приехал Первый канал, для интервью не случайно выбрали ее. Подкрасилась, причесалась — вообще все замечательно.

— Как вы заболели? — спрашивает корреспондент.

Валя рассказывает, потом перечисляет все адовы симптомы. Обряженный в защитный костюм корреспондент доволен. Понятно, что его задача — как следует припугнуть телеаудиторию и подтолкнуть к правильному выбору.

— Вот теперь, когда вы переболели, что вы посоветуете нашим зрителям?

— Ну как-то больше следить за своим здоровьем, маски носить…

Заветное слово «вакцинация», которое от нее ждали, она так и не произносит…

«Хорошо сказала, Валь!» — гордится наше ковидное женское сообщество.

Что касается здешней внутренней статистики, у медработников совсем другой гендерный расклад. Причем заметнее всего это именно по среднему и младшему персоналу. Врач в наше время — профессия, как известно, нейтральная, женщин и мужчин примерно поровну, если не брать во внимание конкретные специализации. А вот медсестра — это и в двадцать первом году двадцать первого века медсестра. И нянечка — она всегда нянечка. Но COVID-19 перепутал все карты.

Второе, на что обращаешь внимание в ковидном госпитале после кислорода, — большое (пожалуй, больше половины) количество мужской молодежи в среднем и младшем звене. Медбратья ставят капельницы, делают уколы, измеряют температуру и давление. Санитары ухаживают за лежачими и проводят обработку помещений. И те и другие ворочают тяжеленные баллоны с кислородом. Все они — студенты или недавние выпускники мединститутов и медицинских колледжей. «Окончил колледж, полгода искал хорошую работу, а тут пандемия», — рассказывает Даня. «Эта — хорошая?» — «А куда денешься? И потом, должен же здесь кто-то работать. Знаете, как отсюда побежали, когда тут ковидник сделали?!» Побежали не только отсюда, вообще из сферы здравоохранения, особенно опять-таки немолодые, не слишком здоровые женщины. (И пусть найдется тот, кто первым бросит камень!) Эти мальчики пришли на их места.

Фото: Kirill Braga / Reuters / PixStream

Вообще-то, я ненавижу архаичную песню «Мужчина в первую очередь воин». Но тут как на передовой, тут война, а потому много молодых сильных мужчин. Они, правда, не принцесс спасают, а защищают от врага немытых, ослабевших теток в казенных ночнушках и халатах, из поколений их матерей или бабушек. Враг коварен и опасен. «Когда я после первого похода в красную зону заболел, — вспоминает Даня, — у меня вдруг сахарА (это все медики так говорят про уровень глюкозы в крови) поднялись до двадцати, прикиньте? А у меня не было и нет диабета». Это он меня успокаивает как пациентку с сопутствующим заболеванием. «Дань, а вам было страшно?» — «Мне и сейчас страшно. Иногда. А так привык, походу…»

Привыкают к новым обстоятельствам и пациентки. Сначала охают, смущаются, даже совсем лежачие требуют, чтобы памперс им надела женщина. «Нет сегодня женщин на дежурстве, — объясняет очередной мальчик в скафандре, — где я вам возьму! Не надо стесняться, мы здесь не женщины и мужчины, а больные и медики!»

Живые и мертвые

О том, что могу умереть, я подумала только однажды, когда меня пять часов везли на скорой из нашего отдаленного райцентра. Я лежала на полу на носилках с кислородной маской на лице, подскакивала на очередной колдобине и перечисляла в уме все, что должна была сделать и не сделала. Список получался внушительный. До сих пор, выкарабкавшись, я не приблизилась в исполнении и к половине. Но когда оказалась в приемном покое, вдруг откуда-то взялась уверенность: смерть отменяется. При этом было ощущение, что все равно происходит переселение в иной мир. Вокруг суетились фигуры в белом, что-то у меня спрашивали, измеряли, брали анализы, делали какие-то уколы. Наконец, переодели во все больничное, отобрали одежду и рюкзак со всеми пожитками: «Вам там ничего не будет нужно!»

И правда, пока не дошло до выписки, ничего из того, что было с собой, не понадобилось. Вещи, прошедшие обработку, где-то меня дожидались.

Свою фамилию вдруг услышала за час до такси, которое должно было увезти домой: в коридоре сестра-хозяйка отчитывала санитарку: «Как это — не знаешь, где ее шмотки?! А у мертвых смотрела?»

И это «у мертвых» ударило как током. Первый раз за все десять дней в ковидном госпитале сказали вслух о том, что кто-то умер.

А ведь умирали. И много. Но об этом никто никогда не говорил — ни медики, ни больные. Это тоже особая здешняя этика. Смерть тут все время рядом, но живые не должны даже задумываться о возможности такого исхода, чтобы сопротивлялись до последнего. И можно только догадываться, как это происходит: как отключают уже ненужный аппарат ИВЛ, вывозят по коридору каталку, накрытую белым, как одежду с бирками перекладывают в особое хранилище, чтобы отдать близким… Иногда места хранения путают.

Так и не знаю, где нашлось все мое, у мертвых или у живых. Но в конце концов нашлось.

Постскриптум

Это происходило летом. Сейчас понятно: все, что было, — цветочки. И вообще мне тогда сильно повезло.

Волна пандемии (какая она уже по счету, кто помнит?!) накрыла Саратовскую область со всеми ее отдаленными районами. В том числе и наш поселок Турки.

Недавно знакомую в тяжелом состоянии увезли уже в другой ковидный госпиталь, в город Энгельс, неподалеку от Саратова. Это новое заведение, из свежеоткрытых, и везде коек не хватает. «Нас в скорой шесть человек», — сообщила мне знакомая по телефону. А ведь я ехала одна, и лежа, и еще считала себя мученицей. Как они там, вшестером, с температурой, задыхающиеся, перенесли пятичасовую дорогу?!

«Мы таких машин по три в день, бывает, отправляем, — спокойно и устало сказала медсестра из нашей районной больницы, — слава богу, места нашлись».

Фото: Anton Vaganov / Reuters / PixStream

В больнице открыли отделение, куда ковидных берут на передержку, пока не освободится койка в госпитале. Не вылечат, конечно, но хотя бы присмотрят и окажут первую помощь. Очереди на отправку ждут по несколько дней. Очередь на все, в том числе на тесты. Берут по 20-30 в сутки, отвозят в ближайшие Балашов или Саратов. А больных намного больше. Одних больничных выписывают ежедневно по три десятка.

И каждый день — черные новости: смерти, смерти, причем не абстрактные, а на соседней улице, в соседнем доме… Вот недавно, казалось бы, гуляла женщина по тротуару с маленькими внуками мимо моих окон. Теперь ее нет.

Ковидная реальность приучила к тому, что каждого, кого видишь сегодня, завтра можешь не увидеть больше никогда. По идее, это и без коронавируса так. Просто теперь осознается совсем по-другому.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!