Николай В. Кононов: «Мы постоянно умираем и путешествуем между мирами»

Николай В. Кононов работал специальным корреспондентом журналов «Эксперт» и Forbes, затем был главным редактором журнала «Секрет фирмы» и редакционным директором Look At Media. Он автор документальных книг «Бог без машины. Истории 20 сумасшедших, сделавших бизнес в России с нуля», «Код Дурова. Реальная история соцсети „ВКонтакте“ и ее создателя», а также романа «Восстание». Этим летом Кононов возглавил журнал проекта «Теплица социальных технологий», а буквально две недели назад выпустил роман «Ночь, когда мы исчезли» (книга выпущена издательством Individuum). «Такие дела» обсудили с автором главные темы его новой книги. И новый проект

«Такие дела»: Ваш новый роман поражает масштабом, глубиной и актуальным звучанием, хотя речь в нем идет о событиях середины ХХ века. Поначалу мне показалось, что он написан уже после 24 февраля, — настолько отзываются в душе его герои и коллизии. Скажите, как быстро вы его написали?

Кононов: Самые первые материалы к нему я нашел, когда заканчивал «Восстание», и эти материалы меня не то чтобы сподвигли к новой книге, но я начал о них думать. Я имею в виду эгодокументы, мемуары бежавших от Сталина советских людей, которые после конца Второй мировой остались в лагерях для перемещенных лиц. А таких людей было несколько миллионов — если прибавить к советским «старых» эмигрантов.

Само словосочетание «перемещенные лица» меня поразило, и в какой-то момент я думал так назвать роман. Эти люди жили в беженских лагерях еще пять послевоенных лет, но об этом мало кто слышал. В Германии есть музей беженцев со своим научным центром, и я их спросил: «Кто-то про это в Германии что-то знает?» Мне ответили: «Кто-то знает, но не мы». Хотя таких поселений перемещенных лиц после Второй мировой было больше ста…

И вот я с этими документами сидел-сидел — и постепенно, читая их, нашел свой personal touch к теме бегства и жизни без родины. И после этого начал думать о романе. С 2019 года я регулярно приезжал в Москву из Берлина, где сейчас живу, и сидел в солженицынском и других фондах Библиотеки русского зарубежья. А сам текст начал писать в 2020-м.

— Название романа, «Ночь, когда мы исчезли», бьет ровно в то самое место, которое вот уже полгода болит у всех…

— Это название тоже пришло мне в голову задолго до начала — или даже до предчувствия войны. Книжки рождаются из разного материала и разных ощущений. Здесь все пошло от одной этой фразы, которая просто явилась мне в каких-то максимально необязательных обстоятельствах. И когда я понял, как роман будет называться, я сразу понял, о чем он будет, из чего ему надлежит состоять и как я его должен написать.

Это не то чтобы редкая ситуация. Знаете, какого-нибудь композитора спрашивают: «С чего вы начали работу над пьесой, откуда взялась идея?» А он такой: «Ну я просто сидел, отстукивал пальцами что-то. И понял: то, что я стучу, — это основа». Со мной случилось то же самое.

— О чем книга, если в двух словах?

— О том, что вынужденный переезд, бегство — это всегда исчезновение прошлого тебя. Катастрофы — это ситуации, когда прежняя идентичность стирается и на ее месте возникает нечто новое. Таким образом, это история про социальную смерть, про принятие смерти при жизни — и о следующей за этим переходом новой жизни.

— У романа довольно сложная структура. Есть три героя, они очень разные. Плюс, внутри истории каждого героя появляются еще дополнительные подтемы, и они тоже очень важны. Давайте прямо пройдемся по героям и темам. Первый ваш герой — Леонид Ира, работающий во Вторую мировую на немцев шпион-белогвардеец, который все свои разведданные выдумывал и водил абвер за нос.

— Да, он не шпион — он прикинулся шпионом. Я должен сразу сказать, что прообразами Леонида Иры и еще одного героя, Ханса Бейтельсбахера, я обязан Игорю Петрову, историку, который восстанавливает биографии персон из первой-второй волны эмиграции из России. Именно Петров и его соавтор Олег Бэйда разузнали все, что было возможно, о судьбах прототипов двух упомянутых персон.

— То есть правда существовал такой реальный белоэмигрант по фамилии Ира, который прикинулся шпионом, поступил на работу в абвер, но все сведения из тыла Советской армии регулярно выдумывал?

— Да, существовал. И историки до последнего времени пытались выяснить, действительно ли Ира все выдумал или он был, скажем, креатурой советской разведки. И только буквально несколько лет назад Винфрид Майер, немецкий историк, написал книгу на 1,2 тысячи страниц и в ней разобрал все документы этой аферы, так называемого бюро Клатта, и в числе прочего списался с племянницей Иры, которая, возможно, жива до сих пор и живет в Америке… В общем, Майер доказал, что Ира свои данные от глубоко законспирированных агентов в Красной армии просто сочинял.

Но тут надо сделать паузу и повторить: исторический Ира и Ира в моем романе — два разных человека. Реальная персона послужила лишь прототипом. Роман этот — не документалистика, а просто роман. Это очень важно.

Анархия — высшая форма порядка

— В этой же линии есть история Теи, анархистки, его возлюбленной. Ира пытается понять анархизм, принять его, примерить на себя. Откуда взялась тема анархизма и почему она вам сейчас кажется важной?

— Сегодня, я думаю, тема безвластия, то есть безвластной организации существования людей и сообществ на Земле, чрезвычайно важна. Сама идея государства и, в частности, история государств в последние полтора века привела человечество совершенно не к тому, к чему хотелось бы, — что бы на эту тему ни писали экономисты-оптимисты, которые пытаются доказать, что насилие снижается…

Военное насилие, может, в целом снижается, но другие виды насилия никуда не делись, а возможно, даже усиливаются. В первую очередь речь о насилии государства над гражданами или, иными словами, высших бюрократов над личностями тех, с кем им выпало жить на одной территории. И поэтому идея устройства политики на безвластных основах — очень важная тема. Потому что, как печалится рассказчица линии Леонида Иры в своем эссе перед финалом романа, «до сих пор даже образованные люди считают, что анархия и безвластие — это хаос».

На самом же деле нет: безвластная организация любых сообществ, маленьких и больших, наоборот, требует порядка очень высокого уровня. Но для того, чтобы это осознать, нужно уметь думать, уметь избегать предубеждений, обладать способностью к глубокой саморефлексии. И ситуация беженства, апатридства, жизни без гражданства и государства как раз к этому подталкивает.

Я уверен, что сейчас, после начала «военной спецоперации», тема безвластия звучит еще сильнее. Стало ясно, например, что глобальные организации типа ООН ничего не решают и сконструированы так, что не могут ничего решать. Вопрос, как нам переустроить жизнь и взаимопонимание на неких новых основах в ситуации, когда все чудовищно поляризованы, правые и левые, прогрессисты и консерваторы и так далее, — этот вопрос страшно актуален.

Люди, которые изучают гражданские войны, прогнозируют, что ситуация в Соединенных Штатах уже близка к скрытой войне. Во многих странах поляризация из-за неравенства возможностей и разности ценностей зашкаливает. Война в Украине — только катализатор этих процессов. Идея же безвластия предлагает, как устранить базовый недостаток такого миропорядка.

При этом отношение к анархизму буксует уже лет сто. Было два пика популярности. Первый пик — в конце XIX века. Второй — прямо перед Октябрьской революцией, когда анархо-синдикализм был очень популярен. Но потом все быстро кончилось. Сейчас сам ход истории вернул нас к акратической (безвластной) идее. Поэтому мне показалось важным поговорить о том, чего она требует от простого человека: каких личных усилий, как это устроено психологически. У Леонида Иры, например, не получилось до конца принять анархизм, а у Теи получилось. Она заговорила своих демонов, а он нет: они нашептывали ему, что власть — это то, от чего он не может отказаться, что это самое главное в его жизни — господство хоть над чем-то.

— Недавно я столкнулась с этой темой в подкасте «Снова никогда». Андрей Бабицкий там разбирает поинты, ставшие важными после 24 февраля, и рассуждает о том, что анархия — инструмент, которым нужно воспользоваться именно сейчас.

— Просто анархия — совершенно не то, чем кажется. Линия Иры об этом рассказывает как бы снизу. Безвластие, исходя от единицы человеческой, выглядит именно так. С ним связаны и проблемы, и возможности, но так или иначе безвластие работает только снизу, от человека, через личность. Это очень важно.

Девушка и смерть

— Вторая ваша героиня — Вера Ельчанинова — стала для меня настоящим открытием. Прежде в литературе околовоенной тематики мне не встречались люди, которые убегали от наступления Красной армии вслед за немецкими оккупантами. А Вера как раз из таких — хоть она и бежала с мужем-апатридом. Вы рассказываете историю сообщества людей, которые боялись красных, уходили от них. И это, мне кажется, вообще какая-то новая тема в русскоязычной литературе.

— Таков мой магистральный путь как автора — искать материал, который одновременно не представлен, невидим, но при этом очень важен и касается каких-то сообществ, эпизодов, ситуаций, которые резонируют именно сейчас. Например, герой «Восстания» Сергей Соловьев, попав в лагерь военнопленных во время войны и находясь на грани смерти, согласился стать коллаборационистом. То есть материал, касающийся коллаборационизма, я нашел еще раньше, работая над предыдущим романом. И лишь потом стал в него углубляться и понял, что в русскоязычной литературе эта тема почти не звучит.

Герои такого рода отсутствуют, и перемещенные лица отсутствуют, и беглецы, которые оказались между двух огней в прямом смысле слова, тоже. Вера Ельчанинова пытается работать ни на красных, ни на черных, а на господа нашего Бога, на церковь, а затем переживает кризис веры и идет еще дальше. Ее линия, наверное, центральная в этой книге — ощущение человека, который оказался нигде и никем, чувство социальной смерти, которая совершилась во время тяжелейшего бегства. Вере приходится бежать, спасая себя и жизнь, которую она, будучи беременной, несла в себе. У этой героини сразу несколько прообразов, а человек, который стал прототипом ее мужа, умер за несколько дней до выхода этого интервью, ему было 103 года.

Поколение скаутов

— У вас в романе этот человек руководит скаутским движением и служит в церкви.

— Здесь нужно, наверное, рассказать про personal touch. Так совпало, что я был одним из первых русских скаутов после возвращения скаутизма в Россию из изгнания. Американские потомки русских эмигрантов, которые уехали после революции, заново основали сначала в Европе, потом в Штатах движение русских скаутов-разведчиков. И вот в 1990 году они дали объявление в подвале газеты «Правда», что в таком-то доме культуры собирается съезд руководителей скаутского движения и если вы педагог, экспериментатор, вам интересно — приходите! И к ним явилась куча народа. Этой куче народа понадобились подопытные дети для экспериментов. И одним из этих детей был я. Среди них были, кстати, другие персоны, работающие в поле публичной истории, например Николай Эппле, автор книги «Неудобное прошлое», а одним из педагогов-руководителей был известный историк Кирилл Александров, которому несколько лет назад зарезали докторскую на тему коллаборационизма во время Второй мировой.

К нам приехали американские дедушки в шортах, гетрах, в скаутской форме и вручили нам очень странные учебники. Это были черно-белые книжки с рисунками, напечатанные на довольно мрачном ротапринте, под названием «Родиноведение». По мнению дедушек, мы были не знающими всей правды советскими детьми, и они нам подарили эти учебники, где очень консервативно рассказывалось, какой на самом деле была история России. Норманнская теория, вымышленные цитаты из вымышленного Гостомысла и так далее. Только потом я понял, что эти учебники были репринтами тех учебников, которые их родители-белоэмигранты нарисовали в 1945—1946 годах в лагерях перемещенных лиц — тоже для темных детей, которых родители-беженцы туда притащили с советских территорий. И мы для них были, в общем, ремейком тех, перемещенных, учеников.

Этот мой personal touch касается девяностых, когда все было возможно: огромный подъем всякой экспериментальной педагогики, огромный подъем вообще всего. И, приезжая на какие-нибудь слеты типа «Реконструкция битвы на Бородинском поле», мы, скауты, встречали еще 20 разных странных сообществ, начиная от реконструкторов, заканчивая пионерами, которые, несмотря ни на что, продолжали быть пионерами. Это ощущение множественности, разнообразия и очень странной реальности — оно до сих пор для меня невероятно ценно. Я его отлично помню и дорожу им. Уже очень долго я не имею отношения к скаутскому движению, но все равно ощущаю его как существенную часть своей биографии.

— В той части, где рассказываются истории Веры и людей, которые потеряли себя в одночасье, есть еще одна важная тема — роман двух девушек, которые вынуждены бежать, когда об их отношениях становится известно в школе и в общине.

— Для этой темы тоже есть документальная основа в мемуарах людей, которые жили в лагерях перемещенных лиц. Там много всего происходило, и ЛГБТ-сюжеты тоже. Я, как автор, стою на том, что жизнь, безусловно, богаче любого вымысла.

Мы голые на этом ветру

— Перейдем к третьему герою, Хансу Бейтельсбахеру. Он сын немцев-колонистов из южных областей России и еще подростком становится свидетелем избиения и ареста его отца и брата большевиками из продотряда. Воспоминание об этом эпизоде рождает в Хансе некоего внутреннего монстра огромной силы, который способен убивать. Верно?

— Сформулируем это более позитивистски: у него со временем проявляется диссоциативное расстройство. Рождается субличность.

— А потом он знакомится с пианисткой по имени Ольга, которую немцы вывезли с ее театральной труппой с советской территории, и у Ольги тоже диссоциативное расстройство…

— Мне кажется, что диссоциативное расстройство вообще довольно естественное состояние человеческой души, порождаемое войной и жизнью под угрозой внезапного и неизбежного насилия. И хорошо бы это всегда держать в уме: что все мы в некотором смысле не только постоянно умираем, но и путешествуем между разными мирами, социальными и психическими.

И в этом смысле, может быть, мы действительно живем несколько жизней. Сейчас очень громко звучит тема, что разные виды труда позволяют людям прожить несколько профессиональных жизней. Но это началось не сейчас, а гораздо раньше. Сама эпоха модерна с ее кошмарными насильственными, вынужденными перемещениями людей — она как раз заварила всю эту кашу, которую мы до сих пор расхлебываем. Ощущение, что уже в течение жизни происходит несколько смертей, — к этому нужно быть готовым. Оно естественное. Это то, что мы в благополучной, мирной жизни закрываем от себя какими-то событиями, но на самом деле мы голые на этом ветру.

Больше солидарности

— И еще один вопрос, он не касается книжки. Почему вы решили возглавить журнал «Теплицы»? Интересуюсь, потому что «Такие дела» много лет друзья и партнеры с этой организацией. Какие планы у вас на «Теплицу»?

— Ну во-первых, это мне идейно близкие люди, а во-вторых, они делают именно то, что я считаю сейчас полезным, и я рад к этому присоединиться. Мы сейчас расширяем контекст, в котором работает «Теплица». Я имею в виду активизм как очень широкое поле действия. Не только НКО, благотворительность, но и арт, политический, гражданский активизм, а в первую очередь — антивоенный движ. У активизма есть практика — мы пишем о разных прикладных вещах, и есть теория — точнее, идеи, которые сообщают, к чему можно стремиться. Говоря языком социальных наук, есть дескриптивная часть — описательная (кейсы), а есть нормативная — та, где мы обсуждаем идеи и выясняем, как нам вести себя и действовать дальше. Поэтому в журнале «Теплицы» появляются разговоры с философами, статьи об этике разработки искусственного интеллекта и вообще о социальном эффекте технопрогресса, об eviltech. Но главное мое желание сейчас — чтобы у нас у всех с солидарностью и способностью к коллективному действию стало получше. Этого очень мало, и это надо растить.

• Теги:
• историческая память
• литература
• психология
• эмиграция