<a href="https://takiedela.ru/author/serenko/">Автор: <em>Дарья Серенко</em></a><br /> <br /> Я работала в государственных учреждениях культуры, библиотеках и галереях, четыре года и столько же решалась на этот текст. Чем дольше я молчала, тем больше появлялось новых, нелепых, а иногда и страшных историй о моей работе. Постепенно ты привыкаешь к этому и относишься как к неизбежности — тем более не всегда ясно, как поступать и куда обращаться, если хочешь сохранить место.<br /> <br /> Я уволилась с должности заведующей галереей «Пересветов переулок» не по собственному желанию, хоть так и принято стандартно писать в заявлении на увольнение. Я уволилась после череды разговоров с дирекцией, убеждающих меня, что руководитель госучреждения не может ходить на митинги, писать об этом в фейсбуке и занимать такую открытую публичную политическую позицию, которую я занимаю. Мне постоянно говорили, что я «опасная» и что подвожу «организацию». <br /> <br /> В чем именно моя опасность, мне так никто толком и не объяснил. Мы с командой галереи «Пересветов переулок», наоборот, всегда шли на компромиссы, потому что любили галерею и вкладывали в нее все свои силы. Мы старались реализовать все задуманные проекты и молчали не только потому, что не хотели терять работу, но и потому, что боялись сделать хуже: при огласке события могут разворачиваться непредсказуемо. Оказалось, молчание как стратегия не работает.<br /> <br /> У нас на крыльце галереи была фраза «Я ни на что не жалуюсь, и мне все нравится» — это цитата из акции Андрея Монастырского «Лозунг» 1977 года. Мы часто шутили по этому поводу: в госучреждениях не принята критика и в ответ на нее можно услышать, что ты «кусаешь руку, которая тебя кормит». Рука кормила меня следующим образом: на позиции руководителя я получала примерно 55 тысяч, из которых около 10 тысяч часто тратила на оформление нефинансируемых выставок. <br /> <br /> Но мы ходили на эту на работу не ради выгоды — на нашей площадке мы могли готовить для всех важные выставки и проекты, которым больше нигде не нашлось места. Для меня работа в госучреждениях — необходимый общественный активизм, потому что в нашей стране госучреждения — едва ли не последнее оставшееся место, где каждый может получить бесплатный или почти бесплатный досуг. <br /> <br /> Я молода, у меня нет детей, и благодаря своей медийности я без труда могу найти новую работу. Но даже я решилась говорить только после того, как уволилась. Многие сотрудники госучреждений вынуждены изо всех сил держаться за место: они содержат семью и детей, выплачивают ипотеку. Им явно не до публичных жестов, и их нельзя винить за молчание. <br /> <br /> Именно поэтому, на мой взгляд, мы должны рассказывать истории о несправедливости в госучреждениях — не только за себя, но и за тех людей, которые годами живут с ощущением, что они не могут ни на что повлиять и им никто не поможет. Я надеюсь, что этот текст их немного поддержит.<br /> <br /> Многие герои предпочли остаться анонимными, потому что их реплики все еще могут стоить им работы. Для иллюстраций мы выбрали предметы, с которыми приходилось иметь дело рассказчикам, — государственная система часто обходится с людьми как с объектами и функциями, сводя их к безличной строке в документе.<br /> <br /> Если вы хотите поделиться своей историей о формализме, равнодушии и несправедливости в госучреждениях, напишите мне анонимное или личное письмо на почту [email protected] или поделитесь записью в социальных сетях с тегом #яниначтонежалуюсь.

Самое странное место, где я работала, — это одна из обычных районных библиотек, которую решили сделать модной и молодежной. В дирекции библиотек Москвы придумали для нее концепцию «милосердие и толерантность» и пригласили меня на позицию заведующей, пообещав полную свободу, хорошую зарплату и новую команду. <br /> <br /> Я должна была сделать современную библиотеку с классными мероприятиями, хотя денег так и не выделили и новых людей тоже не дали. На одном из первых совещаний я сказала директору библиотечной сети, что милосердие и толерантность — это замечательная идея и будет здорово, если мы проявим их ко всем нуждающимся, включая ВИЧ-положительных людей, ЛГБТ, наркозависимых, бывших заключенных и так далее. <br /> Здесь директор побагровела, выпучила глаза и заорала на меня: «Конечно нет! У нас милосердие, толерантность и Русь!» По ее мнению, толерантность должна распространяться только на ветеранов и людей с инвалидностью.<br /> <br /> Коммуникация в учреждении вообще выстраивалась довольно агрессивно: было много столкновений и конфликтов. Про директора рассказывали, что, если она проходила мимо библиотекаря-администратора и видела, что у него на стойке чашка чая, она могла, ни слова не говоря, смахнуть чашку на пол.<br /> <br /> В Москве есть такая программа для городских библиотек — «Точки роста». Несколько случайных библиотек объявляются этими «Точками роста» — значит вы без всякой поддержки и ресурсов должны внезапно начать работать в несколько раз эффективнее и повысить все свои показатели. <br /> <br /> Когда нашу библиотеку объявили «Точкой роста», нам нужно было подготовить презентацию плана на год. На большой конференции мы представили концепцию и рассказали, какие мы замечательные, что у нас милосердие и толерантность, что мы запустим группы поддержки для разных людей — для родителей с детьми, для наркозависимых, для людей с инвалидностью.<br /> <br /> На конференции была сотрудница Минкульта. И она спросила: «А что еще за группы поддержки? Чирлидеры, что ли?» Я хмыкнула и сначала даже не нашлась, что ответить. То есть она подумала, что у нас будут все с помпонами скакать? Я быстро подавила смех и доброжелательно рассказала, что это за группы. Но потом все равно получила по шапке от своего руководства: не тем тоном ответила, видите ли. Оказывается, эта женщина пожаловалась директору, что я не умею себя вести и концепция у меня плохая. <br /> <br /> Еще от всех библиотек ждут, чтобы они приносили кучу денег. Но чтобы выполнить госзадание на посещение, показатели все пишут завышенные. В нашей библиотеке стояли видеосчетчики, которые регистрировали, сколько человек в день пришло. Директор говорила всем сотрудникам, чтобы они по сто раз в день ходили под счетчиком, а он регистрировал их как посетителей. И мы ходили, что делать.<br /> <br /> Было очень неприятно и стыдно, когда на одной презентации руководство показывало слайд со средней зарплатой сотрудников, которая не имела ничего общего с реальностью. На мой отдел было нарисовано 50 тысяч, но у нас максимум получали 35 я как заведующая и главный библиотекарь. Все остальные — в районе 20 тысяч. Помню, по залу прошел ропот, но никто ничего не сказал. <br /> <br /> Я очень надеюсь, что к людям перестанут так относиться. Людей жалко — у меня в подчинении была женщина за 60, всю жизнь там проработавшая, женщина с инвалидностью и еще девушка с двумя детьми. Таким сотрудникам очень-очень сложно найти другую работу, они держатся за эту и вынуждены терпеть. <br />

Я работаю в музее несколько лет, и нам всегда приходили разные завуалированные разнарядки на митинги: «срочно поучаствовать в каком-то мероприятии» и тому подобное. Но поначалу наш директор смотрел на это лениво-индифферентно и никого никуда не посылал. В последнее время я заметил, что его риторика изменилась. Теперь он вполне может сказать, если что-то не так, что «за такое в 37-м бы расстреляли».<br /> <br /> Регулярно к нам приходят письма с очень странными инициативами сверху. Часто они оформлены в виде просьбы, а не прямого распоряжения: «просим оказать содействие». Например, в рамках празднования Дня любви, семьи и верности к нам обратился Фонд Светланы Медведевой — «Оказать содействие в распространении брошюр “О духовном и медицинском вреде аборта”» Я, конечно, старался никакого содействия не оказывать и тихо саботировал все это. <br /> <br /> Или потрясающие запросы с любовью к случайным, некруглым, датам: «Просим заполнить форму и ответить, какие мероприятия запланированы у вашего музея к 109-летию со дня рождения Брежнева». Почему 109-летия? Почему Брежнева?<br /> <br /> У нас есть ряд обязательных общегородских мероприятий — День города, Ночь музеев, Дни исторического и культурного наследия, Ночь искусств, зимние праздники. Сначала я пытался что-то придумывать для них, потом, как и многие музеи, стал делать это все для галочки и рисовать цифру посещений. Все показатели посещений липовые: на мероприятие приходит 10 человек, а пишешь 100. Прикладываешь многолюдную фотографию с другого мероприятия к отчету по этому мероприятию.<br /> <br /> Рано или поздно у тебя наступает выгорание. Почти все проекты, которыми ты дорожишь, которые реально хочешь сделать, оказываются зарубленными: нет денег, не нравится руководству, не соответствует. <br /> <br /> У нас есть мертвые души от депкульта. Я точно не знаю, как это работает, но количество реально работающих у меня людей не совпадает с тем, что мне говорят в отделе кадров. Люди трудоустроены, получают зарплату, но их никто никогда не видел. Перед проверками мне на стол кладут их резюме. <br /> <br /> Еще мы часто смеемся, что у нас все в музее — руководители отделов. Руководители есть, а отделов нет. А ставки при этом все равно крошечные — 25—30 тысяч рублей. Существует угроза, что премии не выплатят, лишат надбавок. <br /> <br /> Почти у всех музеев есть черная касса, потому что иначе половину нужного для выставок не купить. Я очень хорошо теперь понимаю, как чуть не сел Серебренников — за вывод средств из системы, за обналичивание. Но так делают практически все. Раньше я еще регулярно тратил свои деньги на выставки. Потому что система госзакупок, ФЗ-44, не приспособлена к реальной жизни: ты составляешь смету за год до начала проекта, потом ты ничего не можешь в ней менять, тебе в итоге надо покупать одно, а проводить по бумагам другое. У всех есть прикормленные конторы-подрядчики, которые пишут все бумаги, какие нужно, а сами выводят для тебя средства, которые ты идешь и тратишь уже на то для выставки, что тебе реально надо. Конторы берут себе за это процент. И это то, что легко классифицируется как коррупция. <br /> <br /> Символом моего существования в музее для меня является карта «Мир», на которую всех бюджетников переводили насильно. Ею нельзя пользоваться за границей или оплачивать товары в интернет-магазинах других стран, она не везде и в России пока проходит. Я вот так гитару не смог купить. Долго ковырялся, путался, в итоге в российском интернет-магазине с переплатой купил. Вот такая карта косячная, как в принципе все у нас в музее и в стране. <br /> <br /> В кодексе музейного сотрудника среди тонны пафосных пустых благоглупостей есть одна занятная фраза — прямой запрет на публичное обсуждение деятельности музея. Поэтому я вынужден говорить анонимно — не могу позволить себе потерять эту работу и зарплату и уйти в никуда. Мне нравится предмет нашего музея, профиль — все это очень интересно, у меня классные коллеги, мы в целом единомышленники. Но если мы уйдем, никто за нас воевать не пойдет, а с высокой вероятностью место займет какой-нибудь ушлый негодяй, которому по барабану суть музея, его содержимое, и все это просто сгниет окончательно.

Я специально вернулась в Россию, чтобы работать в московском Музее Марины Цветаевой. Это моя страсть, мое дело, я занималась этим много лет: делала цветаевские проекты, переводы и наконец решилась сменить профессию — получить образование в культурном менеджменте и найти применение своим знаниям и умениям. Музей меня поразил тем, что он был очень устаревший и неэффективный. В нем практически не было специалистов ни по Цветаевой, ни по музейному делу. Когда мне предложили должность, я не очень понимала, что делать в этом зарегулированном, душном пространстве, но моего оптимизма хватило, чтобы попробовать.<br /> <br /> Через полгода в музее я выиграла свой первый грант. Быстро стало понятно, что директора музея это не устраивало, потому что я начала пытаться что-то менять. А задача была не менять, а имитировать перемены. От меня избавиться было довольно непросто, потому что у музея был этот крупный грант. Но внешних людей, которых я приглашала в проект, грубо выгоняли, а мне открыто угрожали и мешали. Директор прекратила давление, только когда я пообещала сказать учредителям гранта, что мне не дают реализовывать свой проект. <br /> <br /> Когда проект закончился, директор сказала, что другой должности в музее для меня нет. Тогда я уже окончила Шанинку по специальности «музейный менеджмент», плотно общалась с департаментом культуры. Куратор нашего музея говорила, что ей нравится, что я делаю. Я написала концепцию развития музея, чтобы департамент мог рассмотреть мою кандидатуру на должность директора, — куратор это негласно поддерживала. Когда мне сообщили о сокращении, куратор сказала: смело подписывайте все бумаги, у нас сейчас грядут большие перемены, намекала мне, что нынешнего директора скоро снимут и что я написала прекрасную концепцию развития.<br /> <br /> Я ушла по сокращению. Через два месяца старого директора действительно сняли и назначили на ее место ту самую женщину. На мой вопрос, что же произошло, она сказала, что ничего мне никогда не обещала, а мою кандидатуру сочли неподходящей.<br /> <br /> Это был удар в спину: я послушалась, не стала сопротивляться сокращению и ушла, поверив в неофициальные договоренности, а оказалось, что это была простая комбинация, причем согласованная со старым директором: все директорские родственники остались на своих местах. Мне же дали понять, что со мной никаких совместных дел в музее иметь не будут — никогда и ни при каких раскладах. Финальная выставка была разобрана, все ее компоненты выбросили на свалку. Для проекта это был не лучший конец, проект должен иметь эффект. Но в моем случае главным эффектом стало изгнание проектировщика.<br /> <br /> Некоторое время я продолжала следить за музеем, видела, как какие-то мои задумки и предложения частично реализуются. Все, что произошло, стало для меня большой травмой. Я никогда не говорила об этой ситуации публично, первое время я просто не понимала, как и что произошло, и не начинала искать новую работу. Я была шокирована, что такое вообще возможно: год-два ты вкладываешь все силы в какое-то место, повышаешь в разы все его показатели, выигрываешь ему деньги, совершаешь какой-то прорыв, а потом тебя берут и выбрасывают. Я чувствовала себя даже не обманутой, а какой-то бессмысленной. Самое неприятное в такой ситуации — что никто и никогда не говорит правды и всегда действует за спиной. <br /> <br /> Этот ключик мне подарила моя команда. Мы дарили всем пришедшим на финальный перформанс проекта старые ключи — как символ доступа к квартире поэта в этом доме по адресу: Борисоглебский, 6. Сотрудницы музея нашли ключик с номером 6 и подарили его мне. Это было очень трогательно: тогда я поверила в то, что музейный коллектив поддержит меня в моих менеджерских амбициях. До сокращения было примерно две недели.<br /> <br /> Моя работа, мои способности и мой энтузиазм оказались не просто не нужны, а должны были быть показательно наказаны. Позже я поняла, что все это так и работает: сначала тебя зовут и ты оживляешь институцию, размораживаешь ее. Она становится видна — и кто-нибудь начинает ее хотеть и отбирает себе. Мне стало неинтересно играть в такие игры.<br />

Я работала в галерее «Пересветов переулок» на минимальной ставке администратора 35 тысяч рублей, хотя отвечала еще и за пиар и соцсети.<br /> <br /> Несмотря на наши социально-политические взгляды, мы никогда ничего не транслировали от лица галереи. Но с началом весны у нас начались проблемы. Тогда у нас проходила предельно абстрактная выставка «Чувственная экология вытесненных подозрений». Это было что-то про экологию чувств: в зале висели огромные цветные пластиковые кольца, лежало полотно с акварельными разводами и так далее. <br /> <br /> В конце выставки была запланирована встреча с арт-группой из Санкт-Петербурга, которая называется «Партия мертвых». Они проводят социальные перформансы, пикеты и акции, но с легендой о том, что они состоят в Партии мертвых, что мертвые — это самая большая партия в мире, их больше всех и они все равны. Это такая работа с культурной памятью, поднимающая вопрос о том, как мы общаемся со своими мертвыми, какие смыслы им приписываем. Анонс встречи в фейсбуке был так же абстрактен, как и сама выставка: художники хотят поговорить о взаимоотношениях со смертью в искусстве, об онтологии смерти и так далее.<br /> <br /> После этого в телеграм-канале Cultras, где уже полгода «разоблачается» все, что делают в департаменте культуры нормальные люди, вышел пост о том, что «Пересветов переулок» зовет к себе Партию мертвых, чтобы оскорблять ветеранов Великой Отечественной войны. Дело в том, что в одном из интервью создатель партии рассказывал, как вдохновился акцией «Бессмертный полк», потому что она об отношении множества людей со своими мертвыми. Живые выходят на улицы, но при этом мертвые становятся видны, как будто они среди нас. В канале это искаженно передавалось, будто вся «Партия мертвых нужна», чтобы оскорблять ветеранов.<br /> <br /> Так оказалось, что наша галерея хочет опорочить святую память о войне на деньги налогоплательщиков. В этот момент художники уже были в поезде на пути в Москву — билеты они, к слову, покупали за свой счет. Нам позвонила директор объединения «Выставочные залы Москвы». Звонок был очень эмоциональный: она говорила, что по поводу Партии мертвых ей самой раньше позвонил начальник управления музейно-выставочной работы департамента культуры Москвы. Директор сказала нам удалить наше мероприятие везде и сделать вид, что нас взломали.<br /> <br /> Никакая «диверсия» с нашей стороны была невозможна: все мероприятия мы за месяц согласовывали с руководством. Мы не могли представить, что все утверждается «с закрытыми глазами» — наоборот, искренне думали, что составляем планы и пишем тексты хорошо, раз нам все утверждают. А еще в тот момент я с ужасом поняла, что люди, которые нами руководят, не знают, что в кеше гугла можно все посмотреть. <br /> <br /> Если бы мы плюнули на все и провели ивент, ничего бы страшного не случилось — вряд ли бы до нас дошло больше 20 человек. Если за два дня отменить мероприятие с довольно известными художниками, можно получить масштабный скандал. Как объяснить причину отмены? «Про вас наврали, что вы оскорбляете ветеранов?»<br /> <br /> В итоге мы все замяли и со всеми испортили отношения. Потом к нам в полном составе в галерею приехало начальство на «разговор». Разговор был построен как вызов школьника к директору, где тебя ругают за то, чего ты не делал: как вам теперь доверять, вы подвели организацию, которая и так находится в сложном положении. Мы отвечали, что «Партия мертвых» выступала до нас в других госучреждениях и никто пока от этого не умер. <br /> <br /> Зато Cultras потом опубликовал пост, отмечающий первую «победу» — отмену нашего мероприятия. Эта ситуация придала им сил для дальнейших гадостей другим коллегам.<br />

После Партии мертвых нам ужесточили согласование мероприятий. Теперь нужно было составлять план на два месяца, оправдываться за названия выставок (как-то нам предложили изменить название выставки про ГУЛАГ «Репатриация» на «более нейтральное») — или, например, объяснять, почему на дискуссию приходит Анна Наринская («Мы посмотрели — у нее в книге опубликовано письмо Толоконниковой из тюрьмы!»).<br /> <br /> К лету желания работать практически не было. На очередном совещании мы подумали, что, раз нам так тоскливо и невыносимо, надо придумать как можно больше дурацких безобидных мероприятий и воплотить их в жизнь. Так появился наш план:<br /> <br /> <em>«Вечеринка обмена телами»<br /> «Партия голубей: пленэр»<br /> «Вечер непрофессионального пения “Чем хуже, тем лучше”»<br /> «Фестиваль корейской поп-культуры»</em><br /> <br /> План, к нашему удивлению, был согласован. Перформанс Партии голубей появился как шутка-отсылка к истории с Партией мертвых — мы вместе с посетителями галереи должны были выйти во двор и специальным кормом подманивать птиц, созывая таким образом мирное собрание голубей. Пока голуби едят, часть посетителей зарисовывает этот процесс на мольбертах и планшетах. Под словом «партия» мы имели в виду значения «порция».<br /> <br /> А потом в Москве начались субботние протесты. Наш пленэр тоже проходил в одну из суббот. Руководство увидело, что у нас в названии опять слово «партия», и попросило переименовать, пока нас не заподозрили в отсылке к митингам. Мы предложили новый вариант названия нашей акции — «Гули-гули», и нам его утвердили. Чем хуже, тем лучше.<br /> <br /> Из-за смены названия нами заинтересовался телеграм-канал Mash — они хотели провести репортаж с нашего мероприятия и арендовали для этого квадрокоптер. Нам очень не хотелось связываться с «Мэшем» и привлекать внимание к шуточному ивенту на 15 человек. Мы предупредили руководство, что к нам собираются прийти неприятные нам ребята и остановить их по закону мы не можем.<br /> <br /> После этого дирекцию осенило, что выходить с посетителями во двор дома — это несанкционированная массовая акция. Нам поручили пойти в управу Даниловского района, чтобы согласовать наш выход. В управе на нас посмотрели как на дураков, но согласование на кормление голубей у нас появилось. <br /> <br /> Mash к нам в итоге не приехал, посетителей пришло человек пять. Голуби не прилетели. Один из посетителей перформанса упал на колени и стал клевать асфальт носом, чтобы привлечь птиц. Другой посетитель почему-то принес нам в подарок пять килограммов корма «Русский голубь» и сказал, что принесет еще, если мы будем проводить такое мероприятие. А я в очередной раз повторила про себя свою административную мантру: «Я ни на что не жалуюсь, и мне все нравится».<br />

История моего ухода с работы в главной публичной библиотеке Москвы была бы комичной, если б этот локальный водевиль не иллюстрировал принципы работы большинства государственных учреждений культуры. Изначально я оказался в библиотеке Некрасова вместе с открытой редакцией журнала «Дискурс». Мы делали много ярких событий — лекции, поэтические вечера, презентации книг, показы документального кино. В какой-то момент наши мероприятия стали важной частью библиотечной событийной сетки — и директор библиотеки пригласила меня стать куратором библиотечных мероприятий.<br /> <br /> Не считая объемной и достаточно бессмысленной работы с бумагами и отчетностями, первые полгода всё было в порядке. Сложности начались с литературного вечера известных художников и поэтов Павла Пепперштейна и Андрея Монастырского. Вечер был удачный, полный аншлаг, все были очень довольны, кроме одного человека, который направил жалобы в Следственный комитет, прокуратуру, департамент культуры и администрацию самой библиотеки.<br /> <br /> В жалобе он писал, что на мероприятии два неизвестных мужчины читали «так называемые» стихи, от мата в которых он почувствовал, как на его глазах, цитирую, «культуру топчут прямо в храме культуры», что, по его словам, не только, аморально, безнравственно и недопустимо, но и нарушает закон о проведении публичных мероприятий. Этот закон, принятый в 2014-м году, гласит, что на публичном мероприятии ни в каком виде не может использоваться мат — даже если он вшит в художественный текст и произносится на событиях с пометкой 18+. То есть закон не видит разницы между художественным описанием ситуации в литературном тексте и, например, прямым публичным оскорблением присутствующих.<br /> <br /> Эта жалоба стала моей первой «желтой карточкой»: я получил выговор и мне, как организатору вечера, пришлось писать нелепую объяснительную для инстанций, куда обратился недовольный гражданин, о том, я не имею доступа к сознанию выступающих, чтобы контролировать все, что они могут произнести.<br /> <br /> Следующая история с вмешательством в мою работу случилась, когда я устраивал лекцию американского медиаэксперта и журналиста Дэна Шелли о том, как создавать и распространять цифровой контент. За день до лекции, на которую зарегистрировалось много людей, в библиотеку позвонили из департамента культуры: по их словам, ФСБ потребовало отменить выступление. Руководство попросило меня составить большую справку про Шелли, чтобы доказать, что его фигура «безопасна». Я изучил его публичную деятельность — в ней не было ничего, что можно было посчитать крамольным, ни про Россию, ни про российскую власть он никогда не высказывался; матом он тоже не ругался. Мы передали справку в департамент, решив, что она всё объяснит и проблем не будет. Но за несколько часов до начала лекции в библиотеку снова позвонили из депкульта с требованием отменить выступление, потому что Шелли — нежелательный в России человек. Нам пришлось в спешке искать другую площадку и перенести лекцию в кафе неподалеку.<br /> <br /> Вскоре после этого у нас был поэтический вечер с молодыми поэтами — Дмитрием Герчиковым и Эдуардом Шамсутдиновым. Теперь мне приходилось каждого выступающего предупреждать о том, что мат в библиотеке запрещен. Мне было неловко просить об этом: если стихи написаны матом, кощунственно портить произведение и что-то в нём замазывать. Как говорится, «из песни слов не выкинешь». Но закон о мате плевал и на эстетику, и на здравый смысл.<br /> <br /> Эдуард вышел из ситуации остроумным способом: он заменил русский мат в своих стихах на азербайджанский — получилось смешно и колко в отношении цензуры, потому что значение каждого слова было и так понятно из синтаксиса, а ритм строк и рифмы при этом ломались. Это было законно, потому что мат на любом другом языке, кроме русского, в России не запрещен. <br /> <br /> А Дмитрий читал матерные слова в своих стихотворениях по первым буквам, как сейчас их печатают в книгах: «п****», «х**», «б****». Но в одном из стихотворений он по инерции прочитал финальную строчку полностью: «...и тогда все ох***т». Поэт сразу же извинился, пояснив, что его просили не употреблять мат, слушатели посмеялись, вечер продолжился. Однако оказалось, что на вечер специально направили чиновника из депкульта, который должен был проследить, не ругаются ли матом на поэтических мероприятиях в нашей библиотеке. Представляете, вот такая у человека работа, которую вскладчину оплачивают граждане России. Этот «специалист по вопросам культуры» написал докладную-донос. Так я получил вторую «желтую карточку». И, как в футболе, вместе с первой они сложились в красную.<br /> <br /> Руководство библиотеки предложило мне написать заявление на увольнение по собственному желанию, чтобы не портить мне трудовую: мол, идут навстречу — не увольняют из-за выговоров. В целом, нормальные люди в руководстве библиотеке не хотели конфликтовать со своим руководством из департамента культуры, поэтому им было важно, чтобы я, как человек, на которого можно будет повесить ответственность за все эти мероприятия с русским матом, ушел из библиотеки. И я согласился, потому что устал от бюрократии, формализма и бессмысленных ограничений в работе. С тех пор я не работаю в госучреждениях, потому что бюрократия душит культуру, а ей нужен воздух.<br /> <br /> Я рад, что сейчас из моей и других историй люди узнают, как на самом деле работает система чиновничьего контроля друг за другом, где формальности важнее смыслов, а культуру пытаются запеленать в смирительную рубашку. Что касается запрета мата в искусстве, который ханжи во власти несколько лет назад сумели пропихнуть на законодательный уровень, то я уверен, что рано или поздно этот запрет снова будет отменён, как это уже было после развала цензурной системы в СССР.