«Наличие похожего опыта, скорее, плюс»

Я всегда хотела поработать в психиатрии — мне было интересно, как это выглядит на самом деле. Сама я пью антидепрессанты больше года. Пять лет назад мне ставили депрессивный эпизод, а потом — рекуррентное депрессивное расстройство (повторяющиеся депрессивные эпизоды). 

У меня есть и ожоги от сигарет, и порезы на моих руках, сделанные в период от 16 до 19 лет, — это аутоагрессия. В тот период я в принципе не особо умела с кем-то разговаривать, была очень закрытым, боязливым человеком. Я не могла сказать, что мне плохо, мне казалось, что меня не слышат и окружающие заметят мое состояние хоть так. Эти места я забила татуировками.

Расстройство расстройству рознь. Мое мне мешает жить, но не в том плане, что я не в состоянии функционировать без «колес»: я не пропускаю учебу, работу, не рушу близкие отношения и могу не принимать антидепрессанты. Просто будет сложнее.

Депрессия, анорексия и родители

Работу я начала как психолог с детьми, страдающими депрессией и расстройствами пищевого поведения — анорексией и булимией (это почти одно и то же заболевание, но в разных стадиях).

Анорексия — это первое по смертности среди психических расстройств. С психологической помощью у нас все не очень: в первую очередь таким детям, если они попадают в больницу, назначают антидепрессанты (хотя они не от веселой жизни начинают худеть — это всегда идет вместе со сниженным настроением и ненавистью к себе) и откармливают. 

Как правило, анорексией заболевают девочки из внешне благополучных семей, где родители среднего достатка, с образованием, с работой, не алкоголики, но очень требовательные, с высокими ожиданиями от ребенка. Часто они считают, что их дочь должна быть суперидеальной, и ребенок растет с ощущением, что недостаточно хорош сам по себе, а если похудеет и станет красивым, родитель будет любить. 

Иногда анорексия возникает на фоне того, что ребенку совсем не дают свободы и все за него решают: пойдешь туда, будешь учиться там-то, делать то-то. Отказ от еды — это способ хоть что-то контролировать: «Вы можете делать с моей жизнью что угодно, но есть вы меня не заставите».

Плюс окружение в какой-то момент говорит: «Вау! Ты так похудела!» А им нужно это одобрение. Мои пациентки, две сестры, рассказывали, что в детстве были очень толстенькие и их травили не только одноклассники, но и учителя. Одна начала худеть и утянула вторую за собой.

Были и те, кто на питьевой диете неделями сидел, и те, кто ограничивал себя 50 калориями в день: обычно начинают худеть со спорта, правильного питания, ограничения себя в пище. И в какой-то момент организм говорит: «Я так больше не могу», и тогда начинаются периоды объедания и очищения, в том числе с использованием слабительных.

Потом оказывается, что в первую пару недель голодания уходит много веса, а дальше вес «встает». И ненависть к своему телу все равно никуда не девается. Они понимают, что, если немного сократить порцию, дело пойдет быстрее. А если совсем перестать есть… К этому моменту у них уже искажено восприятие себя: они видят кости, выпирающие ключицы, им кажется, что это хорошо, а когда впавший живот после каждого приема пищи округляется — пища же объемная, — у них начинается паника. 

У меня была девочка, которая после каждого приема пищи ложилась в кровать и рыдала: «Я ощущаю, что у меня живот надулся». Другая целый час после обеда сидела и поливала слезами суп. При этом на таких пациентов в больнице медперсонал может срываться: они часто хамят, орут, унижают, не соблюдают личных границ и плохо понимают, что такое психическое расстройство, для них больной ребенок — это ребенок, который плохо себя ведет.

Ожоги, наркотики и насилие

Уверена, что многие детские проблемы с психикой типа пищевых расстройств, депрессий, тревожных расстройств, нарушений поведения в том числе от недостатка родительской любви.

Как-то ко мне в качестве пациентки поступила маленькая девочка с выдернутыми волосами, умненькая, активная, очень худенькая. Она постоянно была голодна. Выяснилось, что ее папа был дальнобойщиком, а маме «из-за дочки» пришлось уйти с работы курьером, и она дочери привила сильное чувство вины и издевалась над ней. Я обнаружила у нее следы от ожогов от сигарет на руках, спине, и было понятно, что ребенок не сам это сделал. Этим занялись органы опеки.

Часто детей к психиатрам приводят приемные родители, которые взяли ребенка из детдома из идеализированных представлений — в надежде, что тот «будет их любить». Но вырастает что-то другое, и опекуны злятся, не справляются, начинают жестко обращаться с детьми, пренебрегать ими. Я знаю детей, которых каждые несколько месяцев отправляют в психбольницу. Ребенок поступает и радостно бежит к воспитательнице: «Здрасьте, давно не виделись».

Некоторые дети наркозависимы и часто в свои 14-15 лет имеют большой сексуальный бэкграунд. Это проявляется и в речи (они много матерятся, очень откровенно говорят про секс и прочую физиологию), и в поведении: особо наглые могут подкатывать. Плюс многие травмированы, в том числе и сексуализированно: или их насиловали, или они наблюдали насилие.

Порой дети впадают в кризисное состояние, когда их что-то фрустрирует, и могут стать агрессивными. Одна девочка лет десяти меня один раз укусила, когда я ее водила в обычную больницу с больной рукой, потому что хотела там остаться. В другой раз покусала 16-летняя: в их коллективе возник конфликт из-за мальчика с СДВГ — он выдернул из-под нее стул, она расстроилась и ушла под стол плакать, и я тоже села к ней под стол, выразила свое сочувствие, она успокоилась и, видимо, в благодарность куснула меня за плечо. Синяк неделю не проходил.

Порой в «острый» стационар попадают дети не столько с психиатрией, сколько с тяжелым поведением. Они нуждаются больше в социальной помощи, нежели психиатрической (но не всегда). Часто родители бьют их, пьют, пренебрегают воспитанием. И в первую очередь им нужны не медикаменты, чтоб они перестали сбегать из дома и обзываться на родителей, а чтобы кто-то обратил внимание на то, что у них происходит в семье, и помог с этим разобраться. 

Такие дети очень остро реагируют на любое проявление внимания. У меня была девочка лет десяти с легкой умственной отсталостью и поведенческими нарушениями (классическое «плохо себя ведет»). И то ли я ей что-то сказала типа «зайка, подожди», то ли ласково обратилась, она это запомнила настолько, что, стоило мне появиться, она с воплями неслась ко мне, обнималась, дарила мне поделки. Она хваталась за каждую каплю внимания — настолько она не привыкла, что к ней можно относиться с пониманием, вниманием, помочь чем-то. Для нее это было просто «вау».

Некоторые, конечно, ведут себя омерзительно. Часто это маленькие дети, которые много и показательно матерятся. Обычно это про то, что ребенку очень хорошо объяснили дома, что его любить нельзя, и даже хорошее отношение они воспринимают с подозрением: «сейчас ты хороший, но я все равно жду от тебя какой-то подставы». И они неосознанно оберегают себя от этой подставы, показывая, что «я настолько отвратителен, что ты в принципе не сможешь ко мне хорошо относиться».

Но, когда ты кричишь на ребенка, он не перестает любить тебя — он перестает любить себя. И самое интересное, что когда эти дети понимают, что, несмотря на все свое поведение, не смогут вывести меня из себя, то они превращаются в первый типаж детей и начинают благодарить за это хорошее отношение. Это льстит первые моменты, но потом очень больно: я просто делаю свою работу, базово к ним хорошо отношусь, а они начинают любить меня гораздо сильнее, чем я могу себе позволить любить их в ответ или уделять внимание.

Пациенты очень редко узнают, что у меня психические расстройства. Чтобы заметить, надо внимательно смотреть, а страдающему ребенку не до этого. Плюс я ношу длинные рукава, и татуировок не видно…

В основном за татуировки, проколотую губу и цветные волосы мне прилетает от коллег. Я трансформировалась потихонечку — сначала только выбритый затылок, потом покрасилась в нейтральный цвет, потом цветная челка. Одна из них провела со мной воспитательную беседу: «Ты выглядишь как лесбиянка, девчонки будут к тебе клеиться, научись выглядеть соответствующе». Я ей вежливо покивала, но сама видела других психологов с татуировками и цветными волосами.

Наличие опыта жизни с чем-то похожим, чем живут наши пациенты, — это, скорее, плюс. У психолога, к которому хожу я, например, опыт жизни с тревожным расстройством, у некоторых моих коллег были мысли, созвучные мыслям наших пациентов, — у кого-то суицидальные, у кого-то про ненависть к своему телу. 

По моим впечатлениям, самые высокофункциональные пациенты в какой-то момент становятся врачами. У меня была коллега, которая сама лежала в психбольнице.

Это очень стрессовая работа. Просто больно видеть эти скелетики, бродяжек, сирот, отказников, детей со следами побоев. Бывало, что я выходила с работы и просто ревела. Чтобы справиться со стрессом, я очень много говорю о своей работе с друзьями. Не все готовы меня выслушивать, но очень надо. Если об этом вообще не говорить, все остается внутри.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!