Я сижу в хосписе на краешке кровати рядом со своей свекровью. Я еще не знаю, что через неделю ее не станет. Точнее, наверное, все-таки знаю, но не хочу в это верить. Я массирую ее ноги — тоненькие, безжизненные, кожа, как хрупкий пергамент, — и молчу. Но все мои мысли, потихоньку, одна за другой, кажется, заполняют каждый квадратный сантиметр палаты. Еще немного — и их будет негде разместить, и нечем дышать. Просто я не знаю, что говорить. Мне страшно, и я начинаю ненавидеть себя за этот страх. Облекать в слова жалость я не могу — скачусь в бессмысленные рыдания очень быстро, я себя знаю. Подбадривания кажутся мне лживыми. И я, обводя глазами палату, цепляюсь за то, о чем можно сказать хоть что-то. Чисто практическое, без лжи и без надрыва. “Сок закончился. Может, еще привезти?” Или: “А где влажные салфетки?”
Прохладно в палате.
Белье хорошо бы уже сменить.
Я принесла новый фильм, где плейер?
На работе все хорошо.
Мои фразы-спасительницы. Они помогают мне заполнять тишину. Мне бы спросить прямо сейчас у кого-нибудь, кто все знает: а что говорят в таких случаях? Если бы кто-нибудь помог мне сейчас с этим самым сложным в жизни текстом.
Полгода назад, чуть больше, еще было лето. Она уже тогда была слабая, гемоглобин упал так, что не могла стоять на ногах. Это еще перед рывком, который дал надежду на выздоровление. Мы были на даче, вокруг суетились родственники. А я, пока все были чем-то заняты, просто вышла на несколько минут прогуляться в поле. Я шла, думала о ее бессилии перед болезнью и плакала от собственного. Я уже тогда не знала, что говорить, какие именно слова нужны, чтобы стало хоть немного легче.
Я уже тогда не знала, что говорить, какие именно слова нужны, чтобы стало хоть немного легче.
Может, говорить в такой ситуации и не так важно. Вполне возможно, я помогала ей и молчанием. Но мне все равно кажется, что я не произносила чего-то совсем простого и важного, что делало бы наши повседневные разговоры обычными, легкими, не заряженными этой внутренней тяжестью.
Этот страх перед привычным общением (ведь теперь мы не просто общаемся — мы общаемся и ВСЕ ПОНИМАЕМ), по-моему, только вредит. Коммуникативная опухоль, которой нельзя позволять расти. Но чтобы справиться с ней, нужен помощник.
Я точно знаю, что тогда мне очень нужен был кто-то, кто помог бы просто соединить слова в предложения так, чтобы они не отдавали страхом. Да и не только по этой причине. Я просто хотела бы обо всем этом поговорить.
По статистике, около 50% вопросов на горячую линию психологической помощи поступает именно от родственников онкологических больных. Чуть более 50 — от самих пациентов. Это означает, что говорить с психологом одинаково необходимо и тем, и другим.
Говорить с психологом одинаково необходимо и тем, и другим
Такая горячая линия уже действует, и в последние месяцы звонить по номеру 8-800-100-0191 стали в два раза чаще. 15 тысяч звонков за полгода, 15 тысяч разговоров. И многие из них действительно помогли: чуть меньше половины обратившихся позвонили повторно!
Но линия должна быть открыта бесперебойно и, конечно, круглосуточно. А чтобы она продолжала работу, нужны деньги. Пожертвования на этот проект собирает автономная некоммерческая организация “Проект СО-действие”. Психологам, юристам, координаторам надо платить зарплату.
Да, это тот вид помощи, которую сложно “потрогать”. Не памперсы, не теплая одежда, не лекарства, не деньги на операцию. Возможно, кому-то покажется, что без этого можно было бы и обойтись — дай бог сначала выполнить необходимое.
Но когда вы задумаетесь о том, хотите ли жертвовать что-то на этот проект, представьте вокруг себя воздух, наполненный страхом. Если его не будет, и болезнь может отступить.