Как погиб Эрдни Олчанов

Эрдни Олчанов родился 13 февраля 1999 года в столице Республики Калмыкии Элисте, умер 30 сентября 2022 года после осколочного ранения, полученного в ходе боев за Херсонскую область. В свидетельстве о смерти местом указан этот адрес: Украина, Херсонская область, н. п. Александровка. «Такие дела» поговорили с семьей и близкими о смерти их сына, жениха, ученика, друга, односельчанина, человека Эрдни Олчанова

Срок почти подошел. Поселковый врач, осмотрев Людмилу, говорит ехать в Элисту и сдаваться в роддом, не дожидаясь утра. Людмила едет, но ей страшно ночевать там одной, они с мужем решают остановиться до завтра у родственника. При свете дня страх становится меньше. Людмилу принимают, ведут в палату — окрашенные в голубой и белый стены, шесть железных кроватей, окна во двор. За окнами февраль, гололедица, припаркованные машины в ряд и мужья, пришедшие ловить записки от рожениц. Ночью начинаются схватки, врачи решают кесарить: поднялось давление, а рядом с головой мальчика видна вытянутая вверх ручка. Людмилу везут в операционную, четыре человека наклоняются над ней. Ее лицо закрыто маской, и саму операцию она не видит, но через некоторое время до нее доносится крик — первый крик ее оставшегося единственным ребенка.

Лена

На Элисту опускаются сумерки. Я шагаю через студгородок, сейчас он немноголюден. Студенты, возвращающиеся с пакетами из продуктового, остановились что-то обсудить, зажгли сигареты. На огороженном сеткой стадионе играют в футбол, стычка из-за мяча превращается в небольшую потасовку. Высокий темнокожий парень — в КалмГУ приезжают учиться с соседнего континента — гневно указывает пальцем в сторону противника и кричит, артикулируя каждое слово: «Ты зачем моего друга задел? Зачем. Друга. Задел?» Кто-то начинает размахивать руками, его пытаются удержать. Старик, привлеченный шумом, неспешно двигается к центру событий. 

Грунтовка ведет мимо гаражей, мимо мальчика, ковыляющего по тротуару, мимо настороженно поднявших головы от светящегося экранчика телефона мужчин. Приземистую, словно придавленную чем-то сверху старую общагу почти не видно за густой листвой, в лишенном света дворе можно различить силуэты качелек и двух подростков, сгорбившихся на лавке. 

Лена сидит на кухне и качает ногой. Завтра ей нужно возвращаться в Краснодар — ординатура по судмедэкспертизе, первый год. Небольшую квартиру в общежитии, в которой проходит наша встреча, Эрдни Олчанов и его мама купили после того, как Эрдни возвратился из Чечни, где служил по контракту. Кредит за нее — 20 процентов годовых — пока не выплачен. 

Лена спокойна. Похороны были позавчера, о гибели узнали полторы недели назад. Через столько времени плакать становится просто нечем. 

Сходились и расходились, говорит Лена, оба импульсивные, эмоции брали свое. Познакомились в конце лета двадцатого, через неделю он упал на колено: «Выходи за меня». Шутки шутками, но жить хотели начать вместе, детей хотели, девочку и мальчика, он приезжал к Лене в Элисту автостопом: денег-то не было. В Краснодар за ней ездил. Вчера попрощаются, а сегодня он уже тут, за 500 километров махнул. Работал, чтобы прокормить себя, но зарабатывал скромно. Лена ему даст сто рублей на такси: зима ведь, на улице холодно — а он на эти деньги розочку ей купит. Но такой он человек, который не привык получать подарки, и дарить тоже не особо привык. Работал, но нигде не задерживался, охранником работал, в Москву ездил, на Север, в своем Первомайском шабашил — отовсюду уходил: не нравилось ему, беспокойным был. Все время бежал куда-то, друзей своих Лене не показывал, мог исчезнуть на несколько дней. Денег хотел быстрых. В еде был непривередлив, сметал все, что было в холодильнике, хоть замок на него вешай. Сам худ и тонконог — куда все девалось?

У обоих это первые серьезные отношения, говорит Лена. Разногласия были, прекращали общаться, но каждый раз начинали встречаться заново. А когда он контракт подписал, ничего ей заранее не сказав, Лена его везде, в соцсетях и телефоне, заблокировала. 

Мы разговариваем уже в комнате. Небольших размеров раскладной диван тянется во всю длину стены, на которую наклеены фотообои с вечерним мегаполисом. За окном покапало, но сейчас тихо. Я спрашиваю, считает ли она, что гибель Эрдни не была напрасной.

«Никто не хотел, чтобы он уходил, — говорит Лена. — В целом я против *****. Я за мир во всем мире. Идеально бы было, когда люди бы перестали друг друга убивать, но такого, разумеется, никогда не будет. Вообще ***** это просто тяжело… Когда умирают люди — парню [Эрдни] 23 года, и таких там стопудово [много], и украинцев тоже куча людей, молодые, старые. Все погибают, и для всех, разумеется, это горе большое. А ради чего?»

Через некоторое время мы добираемся до более глобальных вопросов, но их обсуждать Лена отказывается. «Не хочу трогать ни государство, ни его военную политику», — говорит она. Она наклонилась так, что волосы закрывают ее лицо от меня. «Боюсь? Да. Меня это не касается».

Контракт у Эрдни был на три месяца, начался он в июле, восьмого. В августе Лена проснулась от ночного звонка с незнакомого номера, взяла трубку. Звонил Эрдни, просил поддержки, хотел, чтобы они стали парой снова. Лена колебалась, но потом уступила — ведь почти два года были вместе.

«Я еще немножко боялась, потому что понимала, что там *****. Я не знаю, какой человек придет — травмированный на психику или нет. Я ему даже один раз вопрос задала: насколько сильно ты изменился?»  

Маныч

Раннее утро, за Мингияном заезжает приятель — и они выдвигаются из Кевюд в Первомайский, где живет Эрдни. Ехать не хочется: Мингиян лег поздно, спал мало, а работы на целый день. С мая по начало октября на реке Маныч можно ловить пиявок для продажи, и местные возможностью заработать пользуются сполна. Постоянного хорошего дохода здесь не найти. Продавщица может получать 10 тысяч рублей в месяц, пастух на частной ферме — «точке», как их называют в Калмыкии, — до 15. Бедность, отсутствие работы вынуждают мужчин уехать на заработки в другие регионы. Или подписать контракт.

Появляется Эрдни — в одной руке сумка с одноместной лодкой, в другой пакет с обедом, можно отправляться. До Маныча всего минут пятнадцать мимо желтой степи и распаханных под культуры участков. Машина останавливается у берега, лодки накачаны и комбинезоны надеты, трое парней выходят на воду.

Чтобы привлечь пиявок, лодку нужно хорошо раскачать — можно это сделать руками, перебравшись на растущий здесь густо камыш или, если неглубоко, спрыгнув прямо в воду. Тот, кто хорошо балансирует, может подняться в лодке и раскачивать ее стоя. Потом нужно ждать. Через некоторое время — какое, решает каждый сам — лодку приподнимают. Если повезет, на дне можно обнаружить присосавшихся пиявок. 

Трое кружат по Манычу. Сегодня не слишком жарко, не под сорок, как тоже бывает. Время к обеду, лодки собираются вместе. После того как поели, парни решают отойти от берега подальше.

По узкой полоске воды в зарослях камыша удобно двигаться, спешившись. Тут не слишком глубоко, невысокому Мингияну по грудь. Лодку надо поставить на бок и тащить рядом с собой — хорошо, что она легкая. Путь занимает около часа, с отдыхом и перекурами. Так далеко, рассчитывают парни, мало кто заходит. Пиявок должно быть много.

Драгоценность 

Собачья будка из автомобильных покрышек, бельевая веревка наискосок, разноцветные флажки — «кони ветра». Просторный гараж, он же мастерская, летняя кухня с баней, забор, которым отделен хоздвор. Стоит войти туда, как со всех сторон посмотреть сбегаются курицы. Хозяйство небольшое — два десятка пернатых да свинья Катька.

Над дверным проемом приклеена карточка с мантрами. Плазма стоит на тумбе в углу комнаты. Пара пухлых кресел, кровать. 

Мы смотрим семейные фотографии.

Свадьба. Скромный стол. Невеста с матерью. 

Пара с младенцем. Щекастый дошколенок. Выпускной альбом, младшая школа. В классе 11 человек.

Выпускной альбом, старшая школа. Квадратик черно-белых фотографий 3х4. Портрет в форме: хмурый, с вызовом взгляд, в руках автомат.

«Я думала, они с Леной поженятся, свадьба будет… *****, да? Что делать… *****, *****…»

Людмила то счастливо смеется, любуясь фотографиями сына, то застывает, причитая тоскливо едва слышным шепотом. 

«Я ему говорила: зачем тебе ехать по контракту? Езжай на Север, там деньги тоже же можно заработать. А он говорил: моих друзей уже нет, они уже умерли. А я, такой здоровый, буду сидеть? Уж лучше так… Я говорю ему: это *****, понимаешь? Ты можешь не прийти, можешь прийти, а я как буду?»

Голос Людмилы срывается. 

«А ты, мама, думай: все будет хорошо. И все будет хорошо, я приду домой».

Что за следующие два месяца увидел он там и сделал, что отчаянно захотелось ему вернуться, разорвав с армией? Людмиле он ничего не рассказывал, говорил только, что ему тяжело. В начале сентября Эрдни Олчанов попытается выехать с территории Украины, но на границе его завернут, он приедет обратно на передовую. Будет считать дни до окончания службы. С началом мобилизации и продлением всех контрактов, видимо, упадет духом окончательно.

«Подумает: да ну его, лучше подвиг совершить и умереть уже нормально», — ставит точку в истории Людмила.

Все, с кем я говорила, знают: Эрдни совершил подвиг. Принял разрыв мины на себя, спас тем самым однополчанина. 

Заходит соседка, смотрит с любопытством, присаживается.

«Ох, лучше бы он жив был. Господи, господи…» — вздыхает Людмила. Тут же резко осаживает едва начавшую говорить про всеобщую мобилизацию женщину: «Не будет *****! Хватит! Не будет *****! Хватит, не надо ничего, господи…» Они переключаются на обсуждение взорванного Крымского моста, соседка удивлена: «А-а-а, слышала, но то, что это его день рождения, не знала. Сегодня он болтает по телевизору, я его не включаю. С утра как услышала — не хочу включать, черт-те че болтает».

Грамоты в папке. Размокший паспорт и военный билет, их привезли с телом. Аттестаты, свидетельство о профподготовке для частных охранников, свидетельство о рождении. Повторное.

Имя для первенца выбирает семья мужа. После долгих обсуждений свекровь постановила, что мальчика назовут Геной — в честь ее единственного зятя. Шло время, ребенок часто болел. Людмила пошла в хурул — просить совета у ламы. Тот сказал, что данное при рождении имя ребенку не подходит, и выбрал новое — Эрдни. «Драгоценность».

Мышонок

Мышонку придавило шею. Он отчаянно колотит крошечными задними лапками, пытаясь освободиться, но силы неравны — когда я, наконец очнувшись, приподнимаю зажим, мышонок уже мертв. Людмилин брат Валерий уносит из летней кухни, где мы пьем чай, ловушку и тельце в ней. «Мышка словилась опять! В этом году они бегают по двору, не боятся людей», — смеется Людмила. Баловень и лентяй Рыжик — пришел однажды из степи, да так и остался — безмятежно дремлет на заправленной кровати, смотрит кошачьи сны.

Кастрюля калмыцкого, с молоком и солью, чая стоит на покрытом клеенкой столе. По очереди мы рассказываем друг другу о своих малых родинах. Я узнаю о закредитованности, пьянстве, экологическом кризисе — Калмыкия теряет водные ресурсы из-за малоснежных зим и раскаленных летних месяцев. Про мою далекую, почти сказочную землю Людмила слушает с восхищением, хоть и локальные ее проблемы едва ли уступают калмыцким. Людмила никогда не была где-то кроме российского юга, но мама Людмилы и я — земляки.

Восемь этносов, проживающих в СССР, подверглись насильственному переселению во время Второй мировой войны. Калмыков советские власти депортировали зимой 1943 года — за два декабрьских дня около 10 тысяч сотрудников НКВД обеспечили стремительное перемещение каждой калмыцкой семьи из своего дома в теплушку. Теплушки, заполненные «изменниками родины» разных возрастов — от младенцев до стариков, — отправились в сторону Сибири. За 13 лет в изгнании умрет около 30 тысяч калмыков. И около 12 — родится.

Чай из кастрюли перемещается в кружки. Приехал Джангар, Людмилин второй муж.

Они обмениваются новостями: с Бага-Бурула пацану дали повестку. С Садового пацан погиб. «Я представляю: мы-то хоть отходим, а она там с ума сходит, — жалеет Людмила мать убитого. И продолжает невпопад: — Лена, вот два года они встречались, бедная Лена. Когда [на похоронах] мы в столовой накрыли два стола, как она расплакалась: “Так можно было бы же накрыть на нашу свадьбу”». 

Джангар говорлив и любопытен. Рассказывает про свою срочную в Литве: выходили в город только группами, чтобы не нарваться на избиения от местных парней, советских солдат недолюбливающих. Про брата, ушедшего контрактником в первую чеченскую: работы не было, решил пойти туда. ***** заползает в каждую трещину нашей беседы, крадется по стенам и вьется под потолком.

Наконец мы добираемся до Эрдни.

«Заниматься любил. Каждый день занимался, каждый день. Вечером всегда то на турнике, то штангу толкал, то ходил бегал… На машине любил ездить… Добрый, отзывчивый был такой: “Дядя Джангар, че надо делать, вы мне скажите”. Животных любил…»

До сих пор уверенному в себе Джангару почему-то становится трудно говорить. Я прошу рассказать об Эрдни что-то, что первое приходит в голову. Джангар гладит ладонью седеющий ежик и бесконечно долго молчит. 

«Ну его нету — [и] тихо вообще. А когда он был, всегда весело было. Можно было собраться, посидеть. Он может часами сидеть болтать. Но он такие вещи говорит иногда, я его не понимаю. Он умный был, да… Когда вот Украина началась, *****, он все это: Украина, Украина. Все об этом, постоянно, каждый день. Я говорю: не надо, хватит, говорю, это. Он говорит: надо идти, надо идти. Он раньше говорил: я, говорит, поеду, до Украины, за Украину. А потом он уже что-то поменял. Может, он понял, может быть… Но когда Путин ввел туда войска, он говорил: зря он, не надо было вводить, ну типа такого… Я не знаю».

Джангар, кажется, уже жалеет о сказанном. Мы продолжаем, но разговор не клеится, да и время позднее. Я остаюсь ночевать — тесная комната пахнет благовонием, густым и сладким, свеча освещает скупо угол, в котором стоит. Людмила, выпив снотворное, уснет первой, но сквозь ночь и дрему я буду слышать, как ворочается она и вздыхает.

Свежий холм, тяжелые венки 

Скоро стемнеет, мне нужно успеть сходить к могиле. Идти не более получаса, но, как и многие жители сельской местности здесь, Людмила считает, что для таких расстояний подходит только авто. Через 10 минут приезжает Савр. «Правильно, — говорит он, узнав, что Людмила останется дома. — Ни к чему это сейчас ворошить». Мы отправляемся. На приборной панели пожилой «Лады» стоит Троица. Савр не христианин, но, как объясняет он, это не имеет значения: высшие силы являются таковыми, как их ни назови. «Буддизм ведь даже не религия, а философия, учение». Мы останавливаемся прямо посередине дороги, едва выехав из поселка, и Савр показывает мне видео с Маныча, где он ловил пиявок. На записи Савр восторгается красотой, что вокруг него.

Назад я решаю идти пешком. Прохожу иссыхающую, тонкую реку, останавливаюсь посмотреть на горизонт. Ветер, настырно дующий с раннего утра, кажется, скоро прекратится. Около колодца сидит на корточках пастух, ждет, пока несколько флегматичных коров закончат утолять жажду. Парень на мотоцикле гонит часть стада домой, кружит позади животных и фырчит на них мотором. Главная улица безлюдна. Садик, буддийская ступа, дом культуры, аллея, памятник павшим воинам, школа, школа-интернат.

Я толкаю калитку дома, когда вокруг уже кромешная темнота. Во дворе почти догорел крошечный ритуальный костер, рядом с ним можно разобрать силуэт Людмилы. «Нужно обойти три раза», — говорит она. Я медленно делаю круги по часовой стрелке, потом мы молчим и смотрим на хилое пламя. Над нашими головами нависло небо, похожее на вороново крыло, в котором можно увидеть россыпь тусклых далеких точек.

Надежда Егоровна, учительница 

В школу дети Дели, снохи Людмилы, сегодня не идут: простыли. Отопление еще не дали, в классах прохладно. У учительницы Надежды Егоровны уроки заканчиваются в час дня, после мы договорились встретиться. Провожает меня Людмила, идти всего несколько минут: пройти частный дом, школу-интернат для детей фермеров — и мы на месте. 

«Я все время им говорю, что, понимаете, нужна тренировка. Нужно мало того что дома там каждый день зарядку делать, надо много бегать, надо заниматься. Раньше он пробежит 500 метров — и потом идет шагом, за бок уже держится. А здесь четвертый класс, начало учебного года, первый наш кросс в сентябре, и он прибегает первый. И такое время показывает, что ну я просто была в шоке. Эрдни, какой ты молодец, говорю, вот такой скачок у тебя. А он мне говорит: я все лето за коровами бегал. И вот я потом уже всем детям ставила его в пример. Вот видите, он помогал дома родителям по хозяйству. Вот эти коровы, они постоянно убегают, их надо догнать и надо пригнать».

На плечи Надежды Егоровны накинута желтая вязаная шаль с кисточками. Пальцы с ногтями в бордовом, с цветными капельками, маникюре мерно эти кисточки крутят — и когда я оказываюсь почти загипнотизирована движением, направление его меняется. Надежда Егоровна давно работает учительницей — набор Эрдни для нее, до этого воспитательницы в детском саду, был первым. Споро мы проходим через всю биографию ее ученика.

«Я знаю, что ему было по жизни очень трудно. Мама его растила одна. О папе, например, я ничего не знала, мы никогда этот вопрос не затрагивали. Все время он один, мама на работе, бабушка молодец — она прямо за ним и смотрела, и уроки с ним учила. И вот [недавно], когда мы с ним встретились, я понимала, как ему тяжело. Вообще, студентам тяжело, у них каждая копейка на счету. А тут еще мама одна, ей тяжело. Мы поговорили с ним, я даю ему 500 рублей и говорю: “Эрдни, возьми, пожалуйста. Это я тебе от души, от сердца”. Я не хотела намекнуть на его тяжелый образ жизни, просто сделала упор на то, что он студент. И он улыбнулся, обрадовался, взял… Я все время слышала о его жизни. И вот я задумалась о том, что он никак не мог найти себя. Сначала он учился, у него там что-то не заладилось, он бросил учебу. Потом он начал работать, что-то опять у него не так пошло, он бросил работу. Потом он же пошел служить по контракту, опять у него не заладилось. Потом вот мама вышла замуж, и он жил вместе с отчимом. И вот он принял это решение — пойти добровольцем. И я все время думала, что он никак не мог найти себя. Я пришла к Людмиле Бекаевне и говорю: я считаю, что он не мог найти себя на этом свете. А вот сейчас я стопроцентно уверена, что он уже в раю. Потому что он как ангел, у него душа такая открытая. Он в детстве, за эти четыре года, что я его учила, никогда никого не то что не ударил, даже слова плохого не сказал».

Беседа уже набрала темп, Надежда Егоровна, сперва слегка взволнованная, говорит теперь свободно. Я прошу ее пофантазировать, какое будущее ждало бы Эрдни, останься он в живых, — и Надежда Егоровна видит его хорошим семьянином, прекрасным отцом. Карьера военного, считает она, подошла бы Эрдни вряд ли.

«Мы знаем, что каждый день там гибнут. У меня сын уже четыре раза там был, на Украине, он служит по контракту. Ничего мне не рассказывает, конечно, маму бережет. Но я, там, тоже что-то где-то услышу, что очень много погибает наших солдат. Мы это слышим в новостях, на видео. Но когда это коснулось именно нас, это именно наш земляк, ребенок, ученик нашей школы, который вырос на глазах, — тогда это уже по-настоящему страшно становится.

У нас был почти весь поселок на этих похоронах, было очень много матерей, у которых сыновья призывного возраста или те, у кого кто-то сейчас по контракту служит в армии. Они понимали и сочувствовали. Изменилось ли отношение? Ну конечно. Если раньше двоякое было мнение — с одной стороны, вроде понятно, что, если мы сейчас будем просто сидеть, мы не покажем, на что мы способны, мощь нашего государства. Неизвестно, чем это обернется. Надо, надо нам помочь Украине, надо показать мощь своей страны. А с другой стороны, когда гибнут наши дети, мы сидим и рассуждаем, ради чего они гибнут. Вот сейчас идет мобилизация, пришли повестки в наш поселок, более 40 повесток. Все сильно это переживают. Похороны когда были, у одного отца с сердцем плохо стало, потому что две повестки ему пришло.

И мы все думаем, что, если бы враг был уже здесь, на территории России, конечно, встали бы все, и даже мы [женщины] пошли бы защищать родину. Но вот сейчас мы не понимаем: ведь сказали, это не та *****, что в Чечне или тем более в Афгане. Сейчас ***** уже совсем другая, американцы отправляют эти ракеты. Не знаешь, где она упадет, когда упадет, — и как раз там, где наши солдаты. Они, как говорится, даже не успели ни разу выстрелить из того же автомата. И куда стрелять? Конечно, эта ***** совсем не та уже, эта страшная. И даже вот я не знаю, ну что нам остается делать. А мы только молимся, мы, кто верит в Бога, мы просто молимся, чтобы не Байден, который совсем не при делах, а вот именно те люди, которые все это заварили, все это организовали, чтобы у них что-то прояснилось в голове, чтобы они остановились, чтобы все это прекратилось. Только вот об этом мы думаем, чтобы эта жертва была первая и последняя.

Если бы это было в моих силах? Остановила бы, конечно. Но я даже сейчас не представляю, как это можно сделать. Я и так про Путина говорю: Господи, пошли ему еще, там, сто тысяч ума. Но он не в силах сейчас. Он не в силах все это остановить. Остановиться должны они. Нацисты должны остановиться. Но как они могут остановиться, если это у них уже запрограммировано?»

Мы расположились на камчатке. За нами, в углу класса, лежит стопка вязаных сидушек — дело рук мамы Надежды Егоровны, заботящейся о комфорте учеников своей дочери. Рядом пара низких стульчиков, больше похожих на приступки, — их смастерил средний сын, инженер-строитель. Сыновей у Надежды Егоровны трое. Все погодки, старшему 31.

«Мой сын уже выбрал военную карьеру, уже подписал второй контракт. Первый контракт у него был на два года. Сейчас он подписал на пять лет. Это уже его осознанный выбор, и я его принимаю. Когда он уезжает, мы просто, во-первых, молимся о нем. А во-вторых, мысль, она же материальна. Мы просто думаем о хорошем. Всегда, когда он туда уходит, я знаю, что все будет хорошо. Я верю в ангела-хранителя. Может быть, Эрдни просто не подружился со своим ангелом-хранителем. Хотя так нельзя сказать, “не подружился”… Может быть, он не обратился к нему за помощью. Ведь у каждого из нас есть ангел-хранитель. У нас, у христиан, говорят: “Ангел-хранитель, иди впереди, а я за тобой”».

Надежда Егоровна говорит что-то еще, но я ее уже не слышу. На изображение опрятного и просторного класса накладывается еще одно — телефона Людмилы с открытым мессенджером, ее сообщения сыну от 26 сентября, за три дня до его гибели.

Не надо убегать

Эрдняша срок дадут

Все будет хорошо 🙏🙏🙏

Подмога придет сегодня завтра все равно придет

Надо верить ждать и молиться

Вселенная услышит бог

Обязательно надо верить

Церемония 

Кладбище. Три человека в форме стоят перед двумя табуретками, на которых покоится небольшой, меньше метра длиной, гроб. В последнюю неделю перед смертью Эрдни Олчанов звонил домой и просил семью исполнить его волю: кремировать, потом захоронить. Людмила ходила к ламе, сомневаясь: пока был только один случай в их поселке, когда хоронили именно так. Лама ответил, что желание сына необходимо уважать, иначе перерождение будет проходить тяжело.

Над кладбищем чистое голубое небо и ветер, двое фуражек стоят друг напротив друга, каждый держит свой край натянутого между ними флага. Слушатели встали чуть поодаль, поэтому на записи, которую я сейчас смотрю, тяжело разобрать слова. Церемония складывания флага уже началась. 

«Синий цвет характеризует небо, духовность, веру, высокое и чистое — это небесный компонент. Красный цвет — это отвага, героизм, огонь, жизнь — компонент физический или земной. Свернутый над умершим флаг — это знак глубокого уважения к нему российского государства, признание его заслуг перед отечеством. Поэтому мы возвещаем об этом небу. Всему миру. Земле». 

Камера смотрит на зрителей. Парни в камуфляже и в гражданском, сельчане, венки, кто-то держит портрет. Автор записи вздыхает и шмыгает носом.

«Первый сгиб флага — это символ жизни. Второй сгиб — символ нашей веры в вечную жизнь. Третий сгиб в честь памяти о верных сынах отечества… ратный подвиг…» — степной ветер уносит слова фуражки, ничего не разобрать.

«Четвертый сгиб — в честь нашей родины, которая навсегда остается с нами, в нашем сердце. Пятый сгиб — в честь главной реликвии, флага России, символа нашей великой отчизны. Шестой сгиб — в честь наших доблестных вооруженных сил, которые защищают неприкосновенность границ и суверенитет нашего отечества и наш флаг. Седьмой сгиб — дань окружающей нас природе, частью которой мы все являемся». 

Фуражка отбивает формулы, флаг, сложив вдоль напополам пару раз, теперь складывают треугольником с одного конца, дело идет быстрее. Шмыгание за кадром учащается, фуражка считает сгибы, дань родному дому, дань женственности и мужественности, близким, друзьям…

«И сложенный флаг — символ вечности, вечной жизни и памяти людей. Рядовой Олчанов Эрдни Эдуардович завершил свой жизненный земной путь. Пусть добрая, светлая память о нем сохранится в наших сердцах на долгие годы».

Фуражка по-военному поворачивается, держа на ладонях сложенный флаг, чеканит шаги к камере. Шмыганье переходит в отчаянные всхлипы, запись прерывается.

Однополчанин 

С однополчанином Эрдни Олчанова мы договорились встретиться вечером пятницы в одном из кафе Элисты. Сегодня ждут массовых драк — на этой неделе калмыцкие паблики гудят, обсуждая кризис во взаимоотношениях местных молодежных группировок, слухи ходят один зловещее другого. На видео, которое запустило эту историю, несколько человек избивают лежащего на земле парня «с применением предметов, используемых в качестве оружия», как потом сообщит СК. Группировки в Калмыкии существуют давно, и многие юноши, повзрослев, сохраняют лояльность своей.

Я сижу напротив холеного молодого человека: аккуратнейший бокс, часы на левой, обручальное кольцо, темный бадлон. Он безупречно вежлив, к нашему разговору готов, держится начеку. Сначала мы одни, но через некоторое время к нам присоединяется еще один контрактник из того же подразделения. Как и я, большую часть встречи он молчит.

Взвод в 22 человека, состоящий почти целиком из жителей Калмыкии, отправился к границе Херсонской и Николаевской областей Украины во второй половине июля. Встали и начали окапываться в поле в нескольких километрах от ближайшего населенного пункта, Широкой Балки. В первые же дни оказались под массированными обстрелами, появились первые раненые — осколки от мины прилетели кому в лицо, кому в конечности. Стало понятно, где оказались. 

Через некоторое время взвод, сперва разбросанный по длине, сконцентрировался на одной точке. Стали ходить туда как на работу, усмехается однополчанин, график 2/2. Отдыхали в селе, где даже работал продуктовый, в котором среди прочего продавали спиртное. Я вспоминаю, что Лена говорила, как иногда Эрдни звонил, выпив. Плакал. Порывался рассказать, сколько людей убил. 

Однополчанин хорошо готов к нашему разговору. Он запинается, только когда я спрашиваю его, почему Эрдни пытался уехать из Украины.

«Здесь вопрос насущный, в плане того что ему надоело, это была не его *****. Он это и озвучил, то, что он сделал достаточно, он хотел домой. Вопрос очевиден».

Гибель

Ход сообщения 15-метровой полудугой, в середине два блиндажа, по краям врезаны окопы. Время к обеду, сейчас, как по расписанию, будут обстреливать. Мина вылетает из миномета с приметным звуком — секундомер запущен, через полминуты она должна приземлиться. Эрдни Олчанов толкает в укрытие парня из Волгограда — они во взводе самые молодые, успели сдружиться — и бежит на противоположный край. 

Окоп осыпается после взрыва. Осколок попал в пах, задев артерию, но Эрдни пока жив. 

Подъезжает БМП. Перевязку, откопав, уже сделали, но раненый так и будет истекать кровью. В госпиталь Эрдни Олчанов поступит с нитевидным пульсом. Фельдшер, земляк из Троицкого, вскоре констатирует смерть.

В частном такси из Первомайского до Элисты четверо пассажиров. Я сижу между двумя женщинами — родственницами, как видно. Хочется попытаться доспать хотя бы полчаса, но старушка слева явно намерена поговорить с незнакомкой. Сперва она восхищается моими беспроводными наушниками, чудом техники, потом следуют расспросы: кто, откуда, зачем. Удовлетворив любопытство, вздыхает: 

«Эрдни-то молодец у нас. Закрыл собой, спас человека. Не каждый так сможет. Он герой. Герой ведь, да?»