Жизнь преподносит нам разные сюрпризы и уроки. Иногда — в виде соседей
Год назад я переехала на другую квартиру. В первый же вечер за стеной раздался громкий и странный голос — язык заплетается, слова неразборчивые. «Пьяный», — подумала я. На следующий день голос прорезался вновь. «Бардак», — мысленно чертыхнулась я. Потом оказалось, что странный голос так же странен по утрам, днем и в любое время суток. Скоро этот загадочный голос стал чем-то средним между членом семьи и домовым. Я придумывала ему хозяина — то мне представлялся прикованный к постели великан, то виделся бездушный робот, а в отчаянные минуты жизни я мрачно ваяла в мозгу обычного оболтуса, научившегося говорить странным голосом назло мне. В реальности все оказалось гораздо фантастичнее.
***
Александра Александровна родила Сашу, когда ей было уже далеко за тридцать, а в 50-е годы прошлого века это считалось немыслимо поздно. Когда ребенок родился с ДЦП, мама только сказала: «Ну что ж — значит, Бог нас любит, раз дает испытания».
Саша Верейнов, а сейчас ему уже 60, всю жизнь прожил в инвалидной коляске. Ни ходить, ни обслуживать себя не может. Говорит с трудом — чтобы его понять, нужна тренировка. При посторонних он в основном молчит — стесняется. Зато со знакомыми, с теми, кто его давно знает, он охотно беседует. «Свои» — это в основном бывшие ученики его мамы, которая всю жизнь проработала в школе. Александры Александровны нет на свете уже несколько лет, а мальчишки и девчонки, которым тоже по 60 лет, два раза в год по-прежнему приходят в ее квартиру. Приходят на Новый год и на Сашин день рождения 25 июня — с гитарой, вином, вкусными штучками. Раньше приходили толпой, чуть ли не всем классом. Потом как-то постепенно многие отпали — ясное дело, семья, внуки, свои болячки и проблемы, и сейчас остался костяк — шесть человек, которые, наверное, будут теперь приходить всегда. Покуда живы.
Сашина мама с самого начала, как только узнала о диагнозе, решила: ее сын не будет несчастным советским инвалидом, из числа тех, кто навеки заперт в четырех стенах, потому что стране не до пандусов — страна осваивает космос и вспахивает целину. Александра Александровна понимала, что рассчитывать не на кого, но сын ее никогда не будет ущербным, убогим и несчастным. Инвалидом — да, куда от этого денешься. Но относиться к нему как к неполноценному, скрытому от людских глаз члену общества никто не будет.
Александра Александровна никогда не бывала за границей, но интуитивно выбрала европейский гуманный стиль отношений с болезнью сына. Она просто не дала болезни сломать ни ее, ни Сашу, выкатив против нее тяжелую артиллерию — материнскую любовь.
Скромная советская учительница приняла свою судьбу, дерзко глядя ей в глаза. Мол, ты хотела нас сломать? А вот фиг тебе. И начала ежедневную, ежесекундную борьбу против стереотипа: «Инвалид всегда несчастен и убог».
Саша подолгу лежал в больнице, его то оперировали, то проводили курс лечения. В больнице же он закончил школу — была такая Ховринская больница со школой. Словом, рос как не слишком благополучный, маломобильный, но утонувший в любви и внимании парень. Только с отцом отношения никак не складывались —у отца был тяжелейший характер. Лев Константинович прошел войну, был ранен, контужен, медалями увешан. Умудрялся с сыном беспрестанно ссориться, ругались они свирепо. Когда Саше было 16, отец ушел из семьи. Как знать — хоть и болезненно это, но, может, оно и к лучшему. В доме, наконец, наступил мир. Александр и Александра остались вдвоем.
Однажды Саша взял в зубы карандаш — захотелось что-то нарисовать, а руки-то не слушаются. Подвинул к себе поближе листок бумаги и попробовал на нем что-то изобразить. Ничего не получилось. Он отдохнул и попробовал еще раз — что-то подсказывало мальчику: это именно то, что ему надо. Карандаш поначалу все норовил выскользнуть из зубов, упасть, улететь, закатиться под стол. Но у Саши характер мамин — что решил, то сделаю обязательно. Непослушный карандаш был побежден, и к концу дня худо-бедно какой-то рисунок украсил собою лист бумаги. Саша был счастлив. Мама — еще больше.
Так началась новая, настоящая жизнь художника Александра Верейнова. Саша научился намертво зажимать карандаш зубами. Карандаш научился слушаться так же, как слушался бы крепкой и чувствительной руки любого другого художника. Мама покупала шариковые ручки коробками — были такие, самые простые, по 35, кажется, копеек, — откручивала половинку, вытаскивала стержень, а на его место вставляла карандаш. Одной ручки хватало на пару дней, не больше — пластмасса дешевая, хрупкая, а зубы у Саши крепкие. Были крепкими до какого-то момента. Нагрузка на них оказалась мощной — представьте себе человека, изо дня в день по много часов изо всех сил стискивающего зубами предмет. Какие зубы выдержат? Начали «выходить из строя». Пришлось поменять их на искусственные. Но, как говорится, нет худа без добра — теперь никакие карандаши, кисти и ручки были зубам не страшны.
Сначала Саша тратил на рисунок несколько дней. Разумеется, на серьезный рисунок, без дураков, без скидок на физические проблемы. Мама его так приучила, да и у самого Саши характер хоть куда — он знал с самого начала, что не бывает художников здоровых и больных, с руками и без рук, счастливых и несчастливых. Художник есть художник. Хочешь творить — терпи себя без рук, без ног, смешивай краски зубами, выкручивайся как хочешь. Искусство не делает скидок. Железный человек Александр Верейнов.
Да, и красками он научился писать довольно быстро. Тут, правда, не только терпение нужно было, но и хитрая сноровка — пользоваться обычной палитрой Саше оказалось не по силам. Поэтому придумали такой поднос, на котором по краям — краски, а в центре — плоская баночка с керосином. Вообще-то краски разводят специальными растворителями, но Саше-то приходится всякий раз лицом наклоняться к баночке, а обычные растворители очень ядовиты. Надышишься таким — беды не оберешься. Поэтому Саше наливали в баночку керосин, который, конечно, запах издает не самый приятный, но хотя бы сам по себе безвреден. Картины Саша писал на картоне или оргалите.
Мама уговорила Сашу показать свои первые работы в каком-нибудь художественном вузе — пусть будет у парня профессия, диплом. Сын согласился, и Александра Александровна, собрав все Сашины рисунки в огромную папку, отвезла их в Заочный университет народного творчества. Сашу зачислили, и через несколько лет он стал дипломированным художником-станковистом. Его работы в университет возила, разумеется, мама. Мучилась изрядно — картины Саша рисовал большие, сворачивать их было нельзя, и приходилось запихивать все в огромную папку, которая в метро колотила людей по ногам, люди злились и ругались. Наверное, если бы знали, что там, в этой папке — не сердились бы, но Александра Александровна смиренно сносила брюзжанье пассажиров. Пробовала даже раскошелиться и возить работы на такси, но таксисты отказывались сажать женщину с такой громадной папкой — мало ли, а вдруг дама развозит секреты советских подводных лодок по шпионским агентствам. Как бы там ни было, Саша закончил Заочный университет, и мама, окрыленная, решила постучаться в Академию Глазунова.
Там Сашины работы похвалили, поцокали языками — «ну и ну, вот это класс!» — но возиться с парнем-колясочником, пусть даже перспективным, не захотели. Да и бог с ними, решили Саша с мамой, обойдемся. И обошлись. Кто больше потерял — еще неизвестно.
Александр и безо всякой академии продолжает рисовать и писать картины. Пишет в основном портреты. И не только потому, что чувствует себя портретистом, — скорее потому, что писать, скажем, пейзажи у него просто нет возможности. А хотелось бы и пейзажей побольше. Но Саша не может ездить на этюды, выбирать натуру. Главный пейзаж его жизни — вид из окна. Не разгуляешься.
Саша обожает Пушкина. Когда-то, уже довольно давно, написал его портрет. Исключительный портрет — живой, немного надменный, непривычно суровый поэт задумался о чем-то невеселом. Словно только что узнал о притязаниях Дантеса. Или уже на дуэль собрался. Словом, нигде такого Пушкина мы не видели. А у Саши на Фрунзенской набережной в Москве он такой вот, совсем особенный. А потом Саша написал портреты пушкинского семейства — Натальи Николаевны и всех четырех детей. Потом портреты Тургенева, Лермонтова, принцессы Дианы, царя Давида, сказочных принцесс — в общем, разношерстный и впечатляющий набор личностей. Портреты все, как правило, большие — Саша пишет картины, как-будто собирает паззл, кусочками. По-другому никак — ему ведь не дотянуться до другого края листа. Мама эти кусочки соединяла вместе, в одну большую картину. Такая вот специфика творчества.
А уж рисунков у Саши — огромная папка, под кроватью лежит. Почему под кроватью — уму непостижимо. Хотя нет, понятно — ни Саша, ни мама никогда ничего не пытались продать. Кто сам предложит — берите, дайте сколько не жалко. А лучше всего — просто так берите, в подарок. Сколько уж Сашиных картин и рисунков, этих подарков бесценных, по разным московским квартирам сейчас висит!
А потом мамы не стало. Она прожила долго, почти 90 лет. Мудрая, любящая женщина, вышедшая на поединок со злой судьбой и победившая. Умирать не страшно — страшно оставлять близких, да еще и таких физически несамостоятельных, как Саша. Мама рассудила просто — завещала квартиру благотворительному фонду «Рука помощи» в обмен на круглосуточную сиделку. Маму, конечно, заменить никто не в силах, но все же… У Саши теперь есть Людмила — его руки, его ноги, глаза, его ангел-хранитель, няня, друг.
Людмила — она в чем-то на Сашину маму похожа. Спокойная и боевая. Времени на рефлексии она Саше не оставляет — хоть и с трудом, но вытаскивает коляску в лифт, потом на улицу — и вперед, на выставки, в театр, просто гулять. Недавно съездили в галерею «Гараж». Саше современное искусство не нравится, инсталляции он считает по большей части шарлатанством, а Людмила с ним яростно спорит. Всю Москву обошли-объехали — Люда с Сашей как экипаж машины боевой. В такси-то не сядешь, в общественный транспорт — тем более. Но это еще полбеды, с этим паршиво, но не так чтобы совсем обидно, но вот когда тебе преграждают путь в музей-квартиру Льва Толстого (кто-то из музейного начальства испугался, что колеса испачкают полы музея), тут уж руки почти опускаются. Только Людмила — она на вид беззащитная дамочка, а за Сашу как орлица кидается. И на того начальника так набросилась, что он, наверное, до сих пор помнит, балбес.
Конечно, Саша готов продавать свои картины и рисунки. Только он не умеет. Кто-то узнает про него, зайдет даже, восхитится, пообещает чем-нибудь помочь — и уйдет. Один раз выставку устроили — в Российской академии художеств. Мастера кисти ходили, разглядывали, восхищались, спрашивали, чем помочь. Потом выставка закрылась, картины перевезли обратно на Фрунзенскую набережную. Мастера кисти ушли восхищаться дальше.
Для картин скоро не останется места на стенах небольшой квартиры, и папка с рисунками под кроватью все пухнет и пухнет…
А голос за стеной для меня теперь что-то вроде талисмана. Я тревожусь, когда долго его не слышу. Хотя и знаю, что Александр Верейнов, скорее всего, в это время пишет очередной портрет.
В нашем доме нет пандусов — говорят, они не предусмотрены конструкцией здешних лестниц. Да что там — у нас инвалиды вообще не предусмотрены конструкцией государства. Когда я вижу, как Людмила отважно на последнем дыхании выталкивает Сашину коляску из подъезда, каждый раз думаю о том, что где-нибудь в бездуховной Америке Александр Верейнов был бы национальным достоянием. А на наших просторах он — всего лишь художник, о котором никто не знает.
