Страшно выходить

Социолог Татьяна Дворникова в течение двух лет исследовала особенности посттюремной адаптации женщин в России: провела наблюдения в одном из центров социальной адаптации, изучила роль общественных инициатив, работающих с бывшими осужденными, проинтервьюировала 46 респонденток с судимостью. И пришла к неожиданному парадоксу: бывшие заключенные не боятся вернуться в колонии, гораздо страшнее для них выйти на свободу.  

Интервью проводились с конца 2016 по начало 2019 года, наблюдения — зимой 2018 года. Имена героев текста изменены.

«Шла в колонию как домой»

— Поздравьте меня!

— С чем?

— В этом году десять лет, как я на свободе.

Так мы знакомимся с Мариной. Ей чуть больше 50 лет, и у нее три тюремных срока за плечами: за превышение пределов самообороны, повлекшее смерть, убийство и разбой. С перерывами она отсидела 22 года в разных исправительных колониях с начала 80-х до середины нулевых. Сейчас работает секретарем общественной организации в Москве, в офисе которой мы с ней и встречаемся.

По специальности Марина — швея пятого разряда. Профессию получила в неволе, но на свободе она ей так и не пригодилась. Ни в одно ателье ее не взяли. Училась в женской колонии в Нижнем Тагиле, где ее, тогда 18-летнюю, часто избивали.

«Нас били другие зэчки. В советское время это называлось “секции дисциплины и порядка” или “повязочники”. Заводят тебя 12 человек, один-два удара ты отмажешь, остальное нет. Били за то, что не умеешь шить. И меня отмутузили, морда была как воздушный шар! Что я делаю? Я встаю ночью, беру табуреточку и вот этой табуреточкой бригадира убиваю. Потому что ну нельзя меня так бить, не за что! Мне дают еще шесть лет…»

Женская исправительная колония № 3. Женщины-заключенные в производственной зонеФото: Сергей Шахиджанян/PhotoXpress

Страшно в колонии Марине было только в первый раз. Потом она шла туда как домой: «Бумаги уже дойдут, все знают, кто едет, все уже где-то друг с другом пересекались». Вспоминает, что каждый раз после освобождения «пыталась жить нормальной жизнью», но ее не принимали — ни родственники, ни друзья, ни работодатели. Денег не хватало, и после третьего срока она стала воровать, не опасаясь еще раз оказаться за решеткой. Только спустя восемь лет после освобождения Марина нашла работу, которую называет спасением, — на этом череда ее судимостей закончилась.

Непристроенные

Освобождение из тюрьмы — особенно после длительного срока — напоминает переезд в незнакомую страну: необходимость обустраивать дом и искать работу, завязывать профессиональные и дружеские связи, обновлять документы и вникать в бюрократические процедуры, привыкать к ценам и учиться распоряжаться деньгами, а также заново выстраивать свою идентичность. В обоих случаях приходится сталкиваться с непониманием и недоверием со стороны окружающих.

В случае тюремного опыта добавляется еще несколько факторов: жесткий социальный контроль при практически полном отсутствии механизмов поддержки, а также устойчивая изоляция и стигматизация освободившихся. Многие не справляются, совершают новые преступления и возвращаются в места лишения свободы. Согласно данным ФСИН, в России таких почти 250 тысяч человек, в среднем около 60 процентов. Фактически это означает, что у каждого второго освободившегося возникают серьезные трудности с адаптацией. Но о том, как она проходит, неизвестно до тех пор, пока человек снова не попадает в поле зрения полиции.

Несмотря на то что по количеству заключенных Россия лидирует среди европейских государств, в стране нет службы, которая бы занималась их проблемами на этапе освобождения. Создание института пробации (предполагает меры наказания, не связанные с лишением свободы, а также сопровождение осужденного в случае досрочного освобождения и системную помощь в решении его проблем. — Прим. ТД), который в некоторых странах выполняет не только функции постпенитенциарного контроля, но и ресоциализации, обсуждается много лет без каких-либо результатов. При этом в отношении осужденных часто применяется административный надзор, который лишь ограничивает их в правах.

По количеству женщин-заключенных Россия также лидирует. Но точных данных о том, сколько из них оказалось в тюрьме повторно, в каком возрасте и на какой срок, за последние годы нет. Женщины составляют 8 процентов от всего тюремного населения страны, и внимания им уделяется гораздо меньше. О них реже пишут, об их проблемах почти не говорят на институциональном уровне. Организации, оказывающие им специализированную помощь, можно пересчитать по пальцам.

В отсутствии системной работы с освободившимися часть нагрузки ложится на центры социальной адаптации (ЦСА). Именно туда чаще всего и обращаются люди после тюрьмы — в поисках ночлега, еды, работы. При этом женщин среди клиентов центров обычно не более 10—15 процентов. Но это не значит, что у остальных все хорошо и они пристроены. Мы их просто не видим.

«Антураж напоминает былые места»

Нина попала в центр социальной адаптации три месяца назад, освободившись из колонии для женщин, уже отбывавших наказание в местах лишения свободы. Там она отсидела полтора года за хранение наркотиков.

— Это был ваш второй раз?

— Какой второй… Прошлое мое — мама не горюй!

Про детство Нина вспоминает, что мать часто выпивала, отца не было, ее несколько раз отправляли в приют. В свои 14 хотела она быть как все — нормально есть и одеваться. Было не на что, поэтому воровала, за что попала в колонию для малолетних. В 19 стала подрабатывать официанткой, встретила мужа. С ним пришел героин, и они оба несколько раз оказывались за решеткой. Однажды Нина не выдержала — захотела завязать, в горячке вызвала полицию и написала заявление на супруга. Посадили обоих.

Их дочери сейчас 12 лет, живет у свекрови и с Ниной не общается, считает мать предательницей — отец еще в колонии. Она показывает фото девочки: темные волосы, карие глаза, выразительные скулы. «Копия папы. Моя, наверно, у нее только писька», — смеется она. С тех пор Нина не употребляет наркотики и хочет вернуть ребенка. Но возвращать пока некуда — дома у нее нет.

Ее кровать в тесной комнате на 10 человек заправлена идеально — ни бугорка. На тумбочке много косметики и несколько мягких игрушек. Над подушкой — православный календарь и описание программы «12 шагов». Это методика избавления от зависимости, которую придумали двое американцев в 1935 году, создавшие группы анонимных алкоголиков. С того времени она применяется в большинстве частных реабилитационных центров, в том числе и в России. Один из этих шагов — признание своих ошибок и обращение к Богу. Нина курсы реабилитации не проходила, в Бога уверовала еще в колонии.

Новосибирская женская колонияФото: Юрий Тутов/PhotoXpress

Сейчас она работает продавцом в табачном киоске — единственная из клиенток центра, кто трудоустроен официально. Ее соседки по комнате перебиваются, как могут: собирают стеклотару и металлолом, подрабатывают уборщицами или просто делают вид, что ищут работу. Мотивации устроиться по трудовой нет почти ни у кого — тогда за пребывание в центре придется отдавать 75 процентов дохода в месяц.

«К нам приходят люди, которые имеют доход, но такие случаи редки. Как бы грубо это ни звучало, это те, кто может страдать слабоумием, ну потому что не понимают, что это невыгодно. Проще снять хостел и заплатить за него 3—4 тысячи. Здесь будут другие суммы — потому что все услуги, которые предоставляются, должны оплачиваться по закону», — объясняет мне заместитель руководителя центра Ольга.

Услуги — это консультации юриста и психолога, помощь в поиске работы и оформлении документов, а также обед раз в день. Впрочем, встречи с психологом проводятся нечасто. С работой та же ситуация: даже если подопечные мотивированы, социальным работникам просто некуда и некогда их устраивать.

В начале нулевых ЦСА сотрудничал с местным совхозом и проживающих в центре вывозили на сезонные работы: уборка урожая, сушка лука, работа в теплицах. Зарплату платили маленькую, но регулярно — клиенты могли переезжать в съемные квартиры. Когда совхоз развалился, новых партнеров приют не нашел. Поставить терминал со списком вакансий, чтобы каждый мог самостоятельно искать себе работу, тоже не получилось, рассказывает бывший директор центра Юрий.

«У нас нехватка неквалифицированных мест, куда люди могут легко устроиться, потому что многие работодатели развалились. Поэтому идут в охрану, клининг, но их там обманывают. Было очень много таких случаев, даже в прокуратуру обращались. А в квалифицированные их не берут из-за судимости, даже не смотрят».

По нормативам сотрудники центра должны потратить на поиск работы для каждого два часа в месяц, но даже этого времени у них нет. На сотню клиентов всего восемь человек персонала, включая вахтера, завхоза и дезинфектора.

В итоге специалист уточняет у клиента состояние здоровья и, исходя из этого, распечатывает с хедхантера список вакансий: дворник, грузчик, посудомойка. Постояльцы такому подходу удивляются: они умеют пользоваться интернетом, но позвонить, договориться о собеседовании и отстоять свои права, если зарплату не выплатили, не могут. В колонии их этому не учили. По факту то, что написано в программах об оказании услуг, мало соотносится с реальностью. Руководство ЦСА понимает это, но решить проблему не может — министерство, регулирующее работу центра, дополнительных ресурсов не предоставляет.

Отчасти поэтому нетрудоустроенных не спешат выселять из ЦСА — понимают, что человек выйдет ни с чем и долго на свободе не пробудет. Через два или три месяца, когда срок контракта на проживание истекает, его могут продлить. Главное, чтобы со стороны подопечного не было нарушений: не пил, не портил имущество, приходил вовремя, изображал мотивацию (то есть обращался к сотрудникам за помощью), — тогда оставят. Некоторым удается прожить в центре год.

Запрет на алкоголь оправдан: с ним здесь действительно бывают проблемы. Так, весной несколько лет назад из окна центра на третьем этаже выпала женщина. Она пролежала на улице до утра, пока ее не нашли сотрудники, и скончалась по пути в больницу. В ЦСА попала после колонии. Основная версия произошедшего — постояльцы выпивали, играли в карты на спор, а проигравшие прыгали из окна в сугроб.

Женская тюрьмаФото: Юрий Тутов/PhotoXpress

После этого в коридорах установили камеры. Выпивших клиентов в центр не пускают — просят погулять на морозе, пока те полностью не протрезвеют. Если человек отсутствует три дня без предупреждения, его выселяют, при этом дают контакты частных приютов, куда он может обратиться. В регионе таких десятки — трудовые дома, религиозные организации, реабилитационные центры. Но контроль, по словам побывавших там, гораздо строже.

«Здесь тоже есть противоречие: с одной стороны, если мы оформляем временную регистрацию клиентам, то это считается их домом. И клиент может делать здесь все, что угодно. С другой стороны, это общественное место — ведь это государственное учреждение. И с этой точки зрения он не имеет права нарушать порядок», — рассуждает Ольга.

Домом, даже временным, ЦСА назвать сложно — в первую очередь из-за особого режима на территории. Так, войти в здание можно только в сопровождении работника — приют находится за высоким забором. По соседству — прокуратура, ФСИН и спецприемник. Бывший директор центра вспоминает, что при планировании центра региональный омбудсмен был против какого-либо намека на закрытую зону, но другого места под строительство не нашлось. Горожане не хотели жить рядом с бездомными и бывшими заключенными, писали жалобы и даже выходили протестовать, почти как в истории с «Ночлежкой». «В конечном итоге оказалось не так все плохо — им так спокойнее, под защитой, привычнее. Антураж, конечно, напоминает былые места, но безопасность нахождения там как-то превосходит эту визуальную сторону», — говорит Юрий.

КПП и забор вокруг центра — не единственные атрибуты, напоминающие о тюрьме. Так, на первом этаже приюта находится «изолятор» — комната для новичков, которые еще не прошли медосмотр. Есть и ряд ограничений. Например, не смотреть днем телевизор — он стоит на первом этаже и мешает сотрудникам, не завешивать стены плакатами и не захламлять комнаты. И хотя в женской комнате стены увешаны фотографиями, а на тумбочках пылятся банки с кремами, мало кто из клиентов мечтает остаться в ЦСА надолго.

«А че ты не работаешь?»

«Здесь вечно зависать не будешь, никакой личной жизни просто, все равно какие-то ограничения. У нас девушка жила, ее вообще из психушки привезли. Инстинкты на самом нижнем уровне: поесть, поспать, покурить. Это все перекладывается на остальных. Заторможенная была, нам приходилось ей помогать», — рассказывает Алина, 47-летняя соседка Нины.

Алина в тюрьме никогда не сидела. Пришла в ЦСА, потому что негде жить: ушла от сожителя, который ее избивал. Уже месяц она пытается найти работу, но зарплату больше 10 тысяч никто не предлагает — «возрастной критерий». Выживает, «собирая баночки и скляночки».

«Если человек из трудной ситуации попал сюда, ему сложно, а его постоянно спрашивают: “А че ты не работаешь?” А он не может работать — нигде не возьмут. Это раздражает!»

Давление, на которое жалуется Алина, становится одной из ключевых проблем центра, так как именно оно определяет отношения между клиентами и сотрудниками. Его причина в том, что социальные работники и постояльцы имеют разные, иногда совершенно противоположные представления о роли приюта.

Для первых ЦСА — место, где клиент должен как можно быстрее научиться самостоятельности, пока его обеспечивают минимумом услуг. Для подопечных — скорее зона отдыха, где они надеются набраться сил после бродяжничества или заключения. Достаточно быстро это представление меняется: клиентам постоянно напоминают о работе и стараются нормализовать их поведение в быту, не вовлекая их в другой социальный опыт. Сталкиваясь с непониманием, они скрывают свои реальные проблемы и ведут подпольную жизнь, с неофициальными формами заработка и мелким воровством (средства гигиены в центре не предоставляют). За два месяца большинству не удается найти стабильную работу, съемное жилье и восстановить отношения с семьей. Те, у кого не получается остаться в ЦСА, оказываются на улице или снова за решеткой.

Женская исправительная колония № 6Фото: Александр Романов/PhotoXpress

Следствие этой проблемы — большая доля повторных клиентов. По данным заместителя руководителя, как минимум 10 из 40 обратившихся в месяц устраиваются к ним во второй раз, многие снова после колонии. «Если человек обращается второй раз, в его деле все должно быть отображено: что мы все отработали, все сделали, чтобы было видно, что он сам, что у него просто позиция иждивенца», — объясняет Ольга.

С первого взгляда может показаться, что иждивенцев в центре действительно много. Но клиенты, проходя программу в ЦСА, просто не знают, как вести себя в новых для них ситуациях.

У Нины, кажется, такой проблемы нет — она пытается вернуть ребенка, и это ее главная мотивация. На вопрос о том, как ей помогли в центре, она зовет выйти покурить и говорит: «Знаешь как я свою нынешнюю работу-то нашла? Охранник местный к родственникам пристроил. Он меня и замуж зовет, детишек хочет. У нас роман с ним».

О втором браке она пока не думает, но знает, где будет жить, если контракт на пребывание не продлят.

Улица. «Низшая ступень ада»

Вторник, вечер, половина восьмого. Обычный для Перми февральский мороз до судорог сковывает пальцы. Подвал многоэтажки, куда мы на ощупь спускаемся с набитыми едой сумками, обдает влажной и затхлой теплотой. Внутри ссутуленная женщина в обрезанных перчатках сортирует стеклянные флаконы от аптечных настоек. Вдруг находит один полный и протягивает парню, потерявшемуся в безразмерной зеленой куртке. Через секунду забирает уже пустой пузырек и отрывается от работы на ужин, который мы начинаем раздавать.

Подвал — это приемный пункт стеклотары, а также временный дом для пяти человек и двух дворняг. Каждую неделю сюда приезжает Анна Фадеева с волонтерами — привозит горячую еду и лекарства. «Левомеколь», «Парацетамол» и бинты уходят быстрее всего. Фадеева, директор организации «Общество развития продуктивных инициатив», помогает бездомным третий год и помимо подвала развозит ужин еще по двум точкам.

Заключенные в столовой Можайской женской исправительной колонии № 5Фото: Сергей Савостьянов/ТАСС

Мы собираем оставшуюся еду и везем ее по маршруту дальше — в палатку обогрева, которая находится недалеко от центра. По задумке, палатка должна не дать умереть от холода тем, кто не попал в социальный приют. Она работает с декабря по начало марта, но реальная зима здесь гораздо длиннее календарной. Устанавливать ее на более длительный срок не получается — нет денег.

Палатка находится на задворках и со стороны напоминает скорее детский полевой лагерь, чем ночлег для бездомных: большой зеленый шатер, из трубы клубами идет дым, через прозрачную дверь просачивается теплый свет. При входе подрагивает буржуйка, плотно набитая дровами. Но за печкой в тени как раз то, что Фадеева между нами называет «низшей ступенью ада»: ряды покосившихся двухэтажных нар из железной сетки, стоящие вплотную. Вместо матрасов свисают изорванные туристические коврики. Всего 60 койко-мест. Люди спят в одежде и обуви, обмотавшись лохмотьями, некоторые в обнимку с собакой.

Из левого угла с нижней кровати доносится осипший женский крик, тут же превращающийся в плач: «Мне бы штанишки! Штанишки, сухие, теплые, есть у вас?»

Это Светлана, бездомная с 30-летним тюремным стажем. По словам Фадеевой, «женщина сложная» — пристраивать ее некуда. За пьянство Светлану выгнали из отделения для инвалидов и по этой же причине не принимают в геронтологический центр. Из-за обморожения у нее ампутированы пальцы ног, и она мало передвигается: даже чтобы сходить в туалет, ей нужна посторонняя помощь.

Иногда о Светлане заботится Ольга, другая обитательница палатки, с сильно опухшим лицом. Она тоже прошла через колонию, последний год живет на улице, выпивает и боится вернуться в семью. Ее родные не знают ни о ее судимости, ни о том, что после тюрьмы она занималась проституцией. Сейчас Ольга ночует в палатке и иногда звонит родителям сообщить, что у нее все хорошо: помощи не просит, потому что «не хочет позорить семью». На вопрос о том, много ли осужденных уходят в проституцию, говорит, что «лично знает 50—60 девушек». Чаще всего снимают квартиру на несколько человек, кому-то удается накопить деньги на отдельное жилье и найти постоянную работу. Другие не выдерживают и бросают — параллельно возникают новые трудности: алко- и наркозависимость, серьезные проблемы со здоровьем, в том числе ВИЧ-инфекции, сильный стресс.

Новосибирская женская колонияФото: Юрий Тутов/PhotoXpress

Ольга среди тех, кто не выдержал. Сейчас она перебивается тем, что находит в городе и чем делятся товарищи. Помогают и разные инициативы, вроде группы Фадеевой. По оценкам Анны, горячую еду в городе можно найти почти каждый день. Чаще всего бесплатные обеды устраивают церковные организации, они же предлагают места в приютах с религиозным уклоном, но не все готовы там оставаться. Именно поэтому, говорит Фадеева, для нее было важно создать «светскую альтернативу». Второй ее проект — это стационарная площадка, где люди могут помыться, постирать вещи, получить консультацию или провести время за настольными играми.

Раздав всю еду, мы с Аней копаемся в мешках с одеждой, собранной волонтерами, но штанов для Светланы нет. Она начинает тихо скулить, отворачивается и тут же засыпает. Оля вздыхает и смотрит на нас с надеждой: помогать Свете дальше она не сможет.

«Она охотнее пойдет в проституцию, чем коров доить»

40-летняя Елена хорошо представляет, что нужно осужденным после освобождения. Она провела в колонии семь лет, и после тюрьмы ее жизнь долго не складывалась: безработица, проституция, наркозависимость. Потом прошла курс реабилитации и сейчас ездит по женским колониям, рассказывая заключенным, что их ждет на свободе. Одна из последних лекций — финансовая грамотность, или как не попасть в кабалу микрокредитования.

Мечта Елены — открыть свой приют, где женщины, освободившиеся из колонии и не имеющие своего дома, смогут жить первые несколько месяцев в поисках ресурсов: заниматься хозяйством, привыкать к новому после заключения быту и общаться с психологом. Главное, чтобы их пребывание там было похоже на жизнь в обычном доме или квартире. Кураторы же будут помогать с документами, трудоустройством и учить женщин самостоятельности.

Учреждений такого типа в России практически нет. Помимо государственных центров адаптации есть частные, которые на конкурсной основе получают финансирование и выступают поставщиками социальных услуг. Но многие освободившиеся, с которыми удалось пообщаться, опасаются туда обращаться из-за правил проживания и мифов вокруг них: в некоторых центрах забирают документы и телефон, предлагают сложную неоплачиваемую работу, ограничивают контакты с внешним миром.

Женская исправительная колония № 6. Заключенные на построении во дворе колонииФото: Александр Романов/PhotoXpress

С одной стороны, мало кто вообще задумывается о необходимости отдельных центров для женщин, с другой — палки в колеса вставляет и власть. Елена вспоминает, как однажды просила администрацию одного из российских городов передать под приют пустующее уже несколько лет здание бывшего детского сада, но ей отказали: «Меня в отдел по безопасности отправляют и там открытым текстом говорят: “Нам рассадник зэчек здесь не нужен, давайте их куда-нибудь в деревню”. А что там, в деревне? Коровы? Трудотерапия? А ей же ребенка нужно куда-то забирать из приемной семьи, в садик его определять. Да она охотнее пойдет в проституцию, чем коров доить!»

По ее словам, из-за такого отношения многие и находят себя на улице. «Если женщина освободилась, у нее утрачены навыки обучения, никого нет, устроиться некуда, и она понимает, что более-менее хорошо выглядит, такая пойдет, — продолжает Елена. — Или другая ситуация: у женщины ребенок в приюте, она хочет его забрать и думает: “Вот я немножко поработаю, только немножко, я оденусь, прикинусь, смогу куда-то в общество выйти — и завяжу с этим”. К сожалению, мало кому удается завязать, потому что это же деньги».

Сценарии после освобождения

В рамках исследования адаптации осужденных в России я изучала биографии женщин, проживающих в девяти регионах и отобранных по нескольким показателям: тюремный срок, возраст, уголовная статья, также семейная и экономическая ситуация. После освобождения их жизнь, как правило, идет по одному из трех сценариев.  

Первый — условно «нестабильный», сопряжен с относительными рисками и характерен для женщин с небольшим уровнем автономии и поддержки. Опасаясь стигматизации и пытаясь скрыть факт судимости, осужденные чаще всего устраиваются на малоквалифицированную работу или вынуждены переходить с места на место, так и не найдя постоянную занятость. Они замкнуты и с трудом заводят новые знакомства. Если им помогают близкие и друзья (например, с трудоустройством), они гораздо быстрее адаптируются и возвращаются к обычной жизни. Но в случае кризисной ситуации (потери работы, проблем со здоровьем или семейного конфликта) они легко могут снова оказаться в зоне риска.

Вторая группа — женщины, которым удалось перевести свой тюремный опыт в полезные для окружающих навыки: адвокатура, правозащитная и общественная деятельность, искусство. В этом случае они больше не воспринимают его как препятствие, не скрывают факта судимости и готовы оказывать поддержку людям, оказавшимся в схожей ситуации, за счет чего чувствуют себя самодостаточными и нужными.

Третья группа — женщины, не имеющие на момент освобождения никаких ресурсов и/или полностью разорвавшие отношения с семьей. Без поддержки социальных служб они легко оказываются на улице, вынужденно уходят в секс-работу и часто возвращаются в места лишения свободы.  

Прохладненский район, поселок Советский. Женская исправительная колония № 4 УФСИН по Кабардино-БалкарииФото: Юрий Тутов/PhotoXpress

Страх перед освобождением и желание вернуться в повседневность тюремной жизни возникает не только у осужденных в России. В отчете Women integration and prison, написанном по результатам исследования освободившихся из тюрем женщин в шести странах ЕС, говорится о схожих проблемах. Основные причины такого состояния — социальная и экономическая неустроенность, отсутствие перспектив и безработица, недоверие к государственным институтам. Но дело не только в этом.

Социолог Серж Погам уже 20 лет исследует феномен социальной дисквалификации и вывел теорию привязанности. Согласно ей, чтобы чувствовать себя самодостаточным, человек нуждается в разных социальных связях: семейных, дружественных, в профессиональном сообществе, а также на более широком уровне — через солидарность с жителями своего региона и страны. Чем сильнее эти связи нарушены, тем больше социальная изоляция и ниже качество жизни. Именно в этой ситуации часто оказываются осужденные.

На другую проблему обращает внимание социолог Колин Карди, которая исследует восприятие женского насилия в обществе. В своих работах она показывает, что по отношению к женщинам существуют гораздо более завышенные требования, чем к мужчинам из-за того, что они воспринимаются не как возможный источник насилия, а скорее как жертвы. Это порождает двойное нарушение нормы: с одной стороны, женщина, совершая преступление, преступает норму закона, с другой — норму общества. В России, где материнство, удачный брак и забота о семье до сих пор считаются основными инструментами для самореализации, тюремное заключение становится серьезным испытанием.

Универсальных успешных практик адаптации, однако, не выработано нигде: отдельные эксперименты в тех или иных странах могут быть удачными или менее удачными в зависимости от контекста — и в том числе от пенитенциарной системы. Именно поэтому почти во всех странах ЕС женщин в местах лишения свободы с каждым годом становится все меньше — приоритет в случае не тяжких преступлений отдается другим формам наказания.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!