Три дурачка

Ося

У нас во дворе жили три дурачка. Один был Ося со второго подъезда. Его мама была алкоголичка, интеллигентная, но совершенно спившаяся седая женщина. Осю она родила поздно. У него была слабая умственная отсталость, которая, наверное, компенсировалась бы, живи он в более счастливом мире. Ося всегда ходил в растянутых колготках и тапочках, хилый, бритый налысо, от него пахло мочой. Они жили в нищете, но мать его очень любила, опекала, и это выглядело ужасно жалко. Ося выходил во двор покататься на помоечном трехколесном велосипеде, хотя был уже большой. Его отсталость, его вид, его странное имя и его мама — все располагало к травле.

Мы жили на станции Рабочий Поселок, там стояли новые девятиэтажки для рабочих МРТЗ и старые деревянные бараки, где жили машинисты и рабочие железной дороги. Все друг друга знали, дети проводили жизнь на улице. Маму Оси соседи презирали, а малолетняя гопота издевалась над ним всякий раз, когда он показывался во дворе. Они оба ужасно страдали от этого, особенно мать. Когда Осю начинали обижать (то есть каждый раз), она выбегала и в отчаянии уводила его. Иногда высовывалась из окна второго этажа и что-то со слезами кричала нам, вызывая смех. Ее жизнь и так была, вероятно, очень несчастной, а эта необъяснимая травля ее любимого слабого сыночка просто вгоняла в гроб. Им было так плохо, что в результате они куда-то делись.

Ярик

Вторым был Ярик из соседнего дома. Двухметровый переросток с лицом как у Стивена Хокинга и очень толстыми очками. Двигался он как марионетка, а говорил очень громко, мыча и заикаясь. Его тоже обожали дразнить, это было очень просто. Ярик хотел общаться и много знал всякой фигни — наверное, читал «Науку и жизнь» или «Технику — молодежи». Если его о чем-то спросить, он с готовностью начинал излагать научные факты. Поскольку он не понимал, что над ним издеваются, страшно заикался и мычал, это производило замечательный комический эффект: идиот рассуждает.

Несколько минут дети слушали его и подначивали, а потом начинали ржать и передразнивать. Наконец до Ярика доходило, он ярился, ревел «Ы-ы-ы-ы-ы!» и под общий гогот бежал за обидчиком. Долговязый, нелепый, плохо видящий, он только один раз кого-то схватил — но не знал, что дальше делать. Ярик как-то прощал обиды и частенько сидел с гопотой на лавке. Так что там были элементы инклюзии.

Рахим

А третьим был довольно взрослый парень с татарским именем, Рахим или что-то типа того. Он был похож на питекантропа — узкий мятый лоб, большие надбровные дуги, сутулая спина и висящие руки. Рахим был сыном алкашей, которые в какой-то момент умерли.

Это начало восьмидесятых, унылое время. Родители покупали стенки и спивались, а дети сбивались в стаи, выстраивали там иерархии, с наслаждением давили друг друга, убивали голубей и кошек и сразу после школы садились в тюрьму. Рахим, понятно, был первым кандидатом, чтобы сразу пойти на дно.

Но видимо, как раз из-за того, что это было так очевидно, ему и повезло. Удивительно, но его «усыновили» менты из 20-го отделения. Кажется, он попал в какой-то криминальный эпизод, но они не стали его сажать, а сказали Рахиму, что берут его на работу. Ему выдали форму без погон. Сидела она на нем нелепо — он был кособокий, с этими висящими руками. Менты посылали его кого-то позвать, принести, отнести — и Рахим, который недавно был гопником-дурачком, теперь деловито бегал по району в этой форме. Вид у него стал серьезный, он явно подражал своим спасителям и, помнится, даже разъяснял гражданам их права и обязанности. Не знаю почему, но никто над ним не смеялся.

«Пионер»

В девятом классе, боясь, что меня забьют, я сбежал из своей школы и перевелся в школу № 175 на Маяковке, где училась пара моих новых друзей. Просто пришел к директрисе и попросил меня взять. Звали ее Наталья Федоровна Кедрова, она была бывшая завроно, выглядела строго, как Тэтчер, а на самом деле была очень хорошая. Постепенно освоившись в школе, я обратил внимание на странного чувака, которого видел в коридорах, а иногда и на уроках. Это был парень сильно старше нас, лет двадцати, почему-то ходивший в школьной форме и пионерском галстуке. Шла перестройка, никаких пионеров уже не было, да и форму, кроме него, почти никто не носил. Парень был статный, широкоплечий и уже давно брился. Кажется, его звали Саша. Форма, вероятно, самая большая, какую могли найти родители, была мала, запястья и щиколотки торчали, но пиджак, брюки и галстук всегда были идеально отглажены, а на лацкане сиял пионерский значок. Если бы не прикид, он выглядел бы вполне нормальным, только движения были деревянными, вроде как аршин проглотил.

Каждый день он приходил в школу, заходил на какой-нибудь урок и молча сидел на задней парте, причем все относились к этому совершенно спокойно. Потом мне объяснили, что он «того», навсегда остался пионером. Не знаю, как это произошло, но факт остается фактом: директриса и учителя не собирались никуда его выгонять. Потом его устроили в школе дворником, и каждое утро, опаздывая, я видел, как Саша, в том же идеально отглаженном прикиде (почему-то он и зимой тоже ходил в одной форме) деревянно машет метлой. Закончив, он тихо приходил на уроки и садился позади нас. Шел 88-й год — наивный мир, где можно было сделать доброе дело, не нарушая никаких инструкций.

Их никто не исключал

Все это я напрочь забыл и вспомнил, только когда Маша Грекова из «Простых вещей» сказала, что собирает истории про инклюзию. Еще вспомнил такую сценку. Лет восемнадцать назад мы с моей женой Юльцом ездили стопом по Курдистану. И где-то в окрестностях Адыамана или Диярбакыра нас высадили на площади маленького городка, где никаких туристов отродясь не бывало. Площадь была запружена народом: коричневые мужики сидели за столиками перед чайханами, куря и галдя. Когда мы проходили, они замолкали и удивленно на нас таращились. Все, кроме одного. Одет он был так же: шаровары, пиджак, вязаная шапочка, тоже сидел на стуле, но глядел в одну точку и изо рта у него свисала слюна. Никто его не стеснялся, и никому бы там не пришло в голову помещать его в специальное учреждение. Потом в сельской Турции и Иране я не раз обращал внимание на обилие таких людей. Им не требовалась никакая инклюзия, потому что их никто не исключал.

Понятно, что проблема инклюзии встает в городах, где нет больших семей и общинной взаимопомощи, где ментальные инвалиды заперты в тесных квартирках, а их родственники обречены на ужасно тяжелую жизнь. Раньше я думал, что организации типа ЦЛП, «Антон тут рядом» и «Простых вещей» помогают инвалидам. Но потом мой друг, спец по аутизму Леша Мелия объяснил, что на самом деле инклюзия нужна нормальному миру больше, чем этим людям. Отсюда интерес к аутизму, начавшийся когда-то с «Человека дождя» и все растущий.

Люди с ментальной инвалидностью, как правило не умеющие правильно играть в социальные игры, — это зеркало, в котором мы видим себя без маски. Видим подлинного человека, которого мы в себе боимся, стыдимся, ненавидим и к которому тянемся. Это постоянная проверка нашего мира на соответствие человеческой натуре. Все пронзительные истории, которые рассказывает и никогда не записывает Маша, — про это.

Кстати, так было заведено и в русской деревне, где не существовало грани между дурачком и юродивым, к которому люди ехали, чтобы разрешить какой-то важный вопрос. Не важно, что он отвечал, — на самом деле людям нужно было прикоснуться к некой человеческой сути.

Отражение

У меня есть подруга Лиза, актриса, а у нее — умственно отсталая сестра Маша, огромная такая и наивная, как ребенок. Они погодки, росли вместе, в очень близком контакте. Как-то мы говорили с Лизой про театр — и она сказала, что, как ни странно, на сцене актер должен быть абсолютно искренен, должен максимально быть собой, только тогда он сможет сыграть роль другого человека. Лиза сказала, что главному, что позволяет ей быть актрисой, — искренности и эмпатии — она научилась у Маши.

«Она говорит всё, что я думаю у себя в голове. Что я не разрешаю себе думать, чего я стыжусь в себе, прямо теми же словами: “Я толстая, я никому не нравлюсь, я никогда не выйду замуж…” Даже если она себя обманывает, она делает это так же, как я: “Лиза, ты похудела, ты предательница. Мы были вместе толстые, мне так нравилось. Тебе надо потолстеть, и будем с тобой как раньше”.

И моя эмпатия к людям — она наверняка от нее. Я собираюсь надолго уехать в Америку. Я не говорила ей, только обсуждала это с бабушкой. А Маша сказала, что ей приснился сон, что я собиралась пойти в магазин, позвала ее с собой, а она не пошла. И тогда я прилегла к бабушке и сказала, что я уезжаю в Крым и больше не вернусь, и все плакали, и было очень грустно. Она как-то всё считала: и что я уезжаю, и переживания бабушки, что она останется одна, и мои переживания, что я уеду, а бабушка старенькая и может умереть. Ей это приснилось, хотя ей никто об этом не говорил. Иногда она может сказать какую-то фразу — и кажется, что она гораздо больше видит, чем мы.

Человек вырастает, и все меньше вещей остается, которые связывают тебя с детством. А детство — это какая-то часть тебя, ты хочешь вернуться к себе такому. Я расту, у меня происходят какие-то работы, сложности, романы, взросление. Но у меня есть постоянный способ туда вернуться в виде Маши. Я прихожу, и из-за того, как она себя со мной ведет, как мы общаемся, я становлюсь той собой».

 

Посмотреть эту публикацию в Instagram

 

Публикация от Простые вещи (@prostieveschi.ru)

Маша Грекова

Я пересказал все это Маше Грековой, а она сказала, что они знакомы. Лет пять назад встретились на какой-то тусовке в ЦЛП, и Лизина сестра спрашивает:

— Тебя как зовут?

— Маша.

— Правда?! И меня Маша… А сколько тебе лет?

— Двадцать.

— И мне двадцать… — прошептала она, до глубины души пораженная тем, насколько они похожи.

«Простые вещи» — мастерские в Петербурге, в которых взрослые люди с ментальными особенностями работают наравне с профессиональными художниками и мастерами. Сегодня «Простые вещи» начинают акцию «Зачем нужна инклюзия?» Чтобы принять в ней участие, достаточно ответить на этот вопрос вашими словами. Возможно, когда таких ответов будет много, всем станет очевидно, что без инклюзии жить не то что нельзя, а просто не хочется.