Как югославский инженер стал сельским батраком под Калугой, перебравшись в русскую вечность из страны, которой больше нет
Половина дороги из столицы в Мошонки идет по Новой Москве. Бесконечные бетонные человейники новых районов чередуются с дачными поселками и промышленными предприятиями. По-настоящему Москва заканчивается только после Обнинска, уступая России: из окна теперь видны лишь покосившиеся деревянные столбы электропередачи в оврагах, редкие полустанки да сиреневые заросли иван-чая на гравийных насыпях железнодорожного полотна.
Река Угра когда-то была государственной границей. За эти земли сражались Москва, Литва и татарские ханы. Русские цари выиграли — литовские вассалы, верховские удельные князья и татарские мурзы перешли на сторону победителя и получили здесь поместья и вотчины с крестьянами, богатыми промыслами и шумными ярмарками. За богатство местечко на берегу речки Серены получило имя Мошонок — от слова «мошна» (кошелек).
67-летний Мирко Арсенич из Босанска-Дубицы не собирался удаляться в эти русские дебри. У него вообще не было особенной любви к России: мать была русской, но после развода она оставила двухлетнего Мирко на попечение родственникам и больше никогда не интересовалась его судьбой. Он пронес обиду через всю жизнь — впрочем, с собственными детьми отношения тоже не сложатся.
Как и многие его сверстники, Мирко отслужил в Народно-освободительной армии Югославии. Вернувшись, через неделю женился. Позже переехал в Белград, получил инженерное образование, работал. А потом той страны не стало.
«Все развалилось»
Война в Боснии не коснулась самого Мирко, он уже много лет жил в Белграде. Но проблем хватало. К январю 1994 года из-за тотальной блокады страны Западом за поддержку боснийских сербов, заморозки ее счетов в зарубежных банках и торгового эмбарго инфляция достигла рекордных 313 миллионов процентов. Средняя зарплата опустилась ниже 6 долларов. В десятимиллионной стране 750 тысяч человек оказались безработными, еще 900 тысяч отправились в вынужденные отпуска.
Тысячи человек в те годы уезжали работать за границу, чтобы прокормить свои семьи. Исключением не стал и Мирко Арсенич — к тому времени уже отец двоих детей. Он устроился инженером в белградский филиал компании «Монтинг-Загреб», которая получила строительные подряды в России. Работать приходилось как на каторге: по 10—12 часов в день и совсем без выходных.
«Первый свободный день у меня выпал, когда было 50-летие Победы, — рассказывает он. — 9 мая 1995 года. Наш объект тогда просто оцепили, никого не пускали работать». Зато в хороший месяц он получал до 2,5 тысячи долларов. Деньги отправлял домой, семье.
В последний раз он ездил на родину в 1998 году. Но по приезде развелся — говорит, что жена тратила все отправленные деньги на тряпки и развлечения, мало заботилась о детях и вообще, мол, зря он так рано женился. «Слишком старался для семьи, а все развалилось. Полный промах вышел жизненный».
«Ты ничего не понимаешь»
Мирко говорит по-русски довольно сносно. Но это дается ему нелегко — не хватает передних зубов и тяжело дышать, поэтому он часто делает длинные паузы. Он делает несколько шагов по деревенской улице и останавливается, держась за березу или дорожный знак. Метров 150, которые мы прошли вместе, дались ему минут за 20.
В таком состоянии Мирко находится последние полтора-два месяца. До этого он ни на что не жаловался и много работал. Работы хватало: рядом с Мошонками действует лесопилка, вокруг засеяны поля, есть крупное фермерское хозяйство, зернохранилище, коровник. Летом Мирко часто нанимали дачники, которым он помогал с ремонтом, строительством, огородами. Именно дачники и забили тревогу: кто-то из них в начале мая попросил помочь что-то перенести — и вдруг всегда бодрый Мирко оказался немощным стариком, который не может поднять небольшую коробку. Стали приглядываться и поняли: человек тает на глазах.
«Я в прошлом году предлагала ему помощь, чтобы уехать, моя дочь нашла какие-то благотворительные фонды, можно было собрать денег на билет, — рассказывает одна из соседок Мирко. — Но мне этот молодой… не очень молодой человек сказал: “Ты ничего не понимаешь. Отстань!” И вот теперь расплачивается».
Мирко смотрит на нее с чуть виноватым лицом: «Я так и сказал? Такими словами?»
«Вы мне сказали: “А ты знаешь, какая там пенсия? 50 долларов. Ты ничего не знаешь, и не надо говорить”. Но я на вас обиды не держу. Я хочу, чтобы вас сейчас подлечили и вы уехали к себе туда, погрелись на теплом солнышке, поели ваших помидоров и говорили: “Как хорошо, что я наконец-то буду хоть похоронен у себя на родине”», — строит планы соседка.
Мирко от помощи и правда отказывался: «Пошто она за меня платить станет? Я взрослый мужик». К тому же не хотел свалиться как снег на голову двум младшим братьям, которые получают ту самую мизерную пенсию, хотел заработать себе на первое время.
Но Мирко действительно тоскует по родине: «А из-за чего я спать не могу?»
«Бог бы что-нибудь предпринял»
В Мошонки Мирко попал около десяти лет назад. До этого тяжело болел: было несколько операций на кишечнике, на которые ушли практически все сбережения — полмиллиона рублей. Тогда знакомые позвали его в эти заокские холмы: сначала отлежаться, а потом поработать на строительстве дачи.
Вернуться в Москву у Мирко не получилось: не было денег, чтобы снять жилье, а главное — за годы болезни у него истек срок действия боснийского паспорта, и серб стал нелегальным мигрантом. Его тогда выручил местный предприниматель, владелец лесопилки, который нанял Мирко на работу и предоставил пустующее жилье в деревне, где он живет и сейчас.
Избушка выглядит развалюхой: терраска совсем покосилась, стекол не хватает, доски отошли, в стенах дырки. Дверь плохо открывается, и, чтобы войти, старик буквально наваливается на нее, а потом протискивается в образовавшуюся щель. Внутри полутьма и затхлый запах. Когда глаза привыкают, я вижу, что пола в доме практически нет. Это едва прикрытая гнилыми досками земля вперемешку с мусором. Потолок почти в таком же состоянии, кое-где он провалился, открыв старую шиферную крышу. Половину единственной комнаты занимает печка, единственная защита старика от зимних холодов. К ней примыкают грубо сколоченные полати, застеленные каким-то тряпьем и старыми тулупами. Из мебели два старых рваных кресла и деревянный табурет. На полу стоит таз, в котором замочены какие-то вещи. Мирко без сил падает в кресло. Я оставляю пакет с продуктами на полу и выхожу: дышать здесь трудно.
Недавно хозяин сказал Мирко, что ему пора съезжать: «Ты ведь теперь не у меня работаешь». Некоторое время назад он стал депутатом районного совета и не хочет проблем из-за найма на работу нелегального мигранта. Сейчас депутат восстанавливает церковь Александра Невского в Мошонках, которую построил в 1755 году князь Александр Урусов. В мае депутат привез из района священника, и в обнесенном лесами храме прошло торжественное богослужение, после чего к нему подошли сельские мужики. С просьбой: неужели не можем сделать богоугодное дело и спасти умирающего старика?
Депутат попытался помочь. Но с медицинским обследованием дело не выгорело. Как объяснял позже он сам, «сменился главврач в Мещовске, того, прежнего, я знал, с ним бы договорился, а этого, нового, совсем не знаю».
После этого депутат попробовал сторговаться с одним из многочисленных местных монастырей, чтобы Мирко забрали в богадельню и как-то подлечили. Но в монастыре спросили, есть ли у того какая-то собственность, например домик, который можно переписать на обитель в оплату расходов. Это отголосок исторической традиции: значительная часть земли в Мошонкинской волости принадлежала церкви еще во времена отмены крепостного права. Когда в монастыре узнали, что старый серб бездомный и безземельный, заботиться о нем отказались.
— Вы, — спрашиваю я его, — в бога веруете?
Мирко качает головой.
— Если бы бог был, он бы уже что-нибудь предпринял.
Фермер
За забором по деревенской улице один за другим проезжают самосвалы, груженные щебенкой. Где-то в окрестностях строят новую дорогу. Частная фирма-подрядчик гоняет самосвалы на карьер через деревню — так ближе. Получается, что для строительства одной дороги разбивают тяжелыми грузовиками другую.
Если главная улица в Мошонках постепенно убивается, превращаясь в новую дорогу где-то неподалеку, то бывший колхоз, центральная усадьба которого тоже находилась в этом селе, уже давно стал частной собственностью. Бывший колхозный водитель скупил у односельчан паи и теперь выступает одним из двух главных местных работодателей. Здешние дачники его хвалят: «Молодец, смог запустить хозяйство. Если бы не он, деревенские бы уже от голода поумирали». Называют его просто — фермер.
Он живет здесь же, в доме, трудится от зари до зари, жена наравне со всеми ходит в лес за грибами и ягодами. Из деревенских мужиков на него работает человек 15. В основном без контракта. Зарплата — 8—12 тысяч. Сельчане относятся к нему по-разному: от “Он эксплуатирует народ, как может” до “На него молиться надо, без него даже за воду заплатить будет нечем”.
Одним из тех, кто выживал здесь благодаря фермеру, был и Мирко. Он работал и в коровнике, и в зернохранилище, и в поле. Самое сложное, говорит он, это зимой рассыпать смерзшиеся стога сена. Они становятся твердыми как камень, и, чтобы накормить коров, приходится буквально рубить топором заледеневшие снопы.
В конце апреля Мирко возился в ангаре со старым зерном. В воздухе стояла мелкая пыль, было тяжело дышать. Хозяин дал им старые противогазы времен войны с ржавыми коробками и рваными шлангами, но пользоваться ими было нельзя. Когда Мирко упал, его отправили домой, но с каждым днем становилось только хуже: он задыхался, потом отекли ноги. Сам Мирко считает, что отравился химикатами для сохранности зерна, но подтвердить его слова трудно: никакого обследования не было, даже деревенская медсестра отказалась осматривать старика без документов и страховки. Скорая к нему не приезжала.
Сейчас Мирко уже готов махнуть рукой на гордость и уехать на родину. Если ему это удастся, он увезет в Боснию только одно воспоминание о России.
— А… красивый только Лариса, — говорит он не слишком связно, но исправляется. — Красивое воспоминание будет только Лариса.
Лариса — это любовь всей его, Мирко, жизни. Отношения с Ларисой закончились еще в начале 2000-х, но они с тех пор иногда созванивались. Последний раз они разговаривали этой весной — до того, как Мирко заболел. О своем нынешнем состоянии он ей сообщать не хочет.
***
Во время подготовки материала к выходу стало известно, что Мирко взяли на три месяца в калужский дом престарелых. Произошло это благодаря усилиям фондов «Предание» и «Старость в радость», а также сотрудника администрации Калуги Елены Саенковой. В начале осени Мирко сможет улететь домой в Боснию — если удастся собрать нужные бумаги, получить справку из боснийского посольства, заплатить штраф за нарушение режима пребывания в России и купить билет. И тогда, возможно, впервые за долгие годы тоска Мирко исчезнет — и он наконец-то сможет уснуть.
Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!
