«Уважайте смерть. И уважайте тех, с кем вы»

Я начал снимать Вторую чеченскую войну еще до официального объявления этой кампании. А в октябре 1999 года уже начинали бомбить. Я тогда перебрался из Ведено в Моздок — это такой приграничный город, и там тогда уже была совершенно определенная активность, он уже прифронтовым стал. Было важное понимание, что война будет.  

Я снимал свободно, не представляя никакого издания, а это всегда сложнее. А для меня еще и было очень важным оказаться на разных полюсах, на разных фронтах. Каждый день в этом плане был на счету. Когда ты понимаешь, что происходит наступление, а ты не там, это то, что любого репортера раздражает. Что ты не в правильном месте. 

Но мне невероятно повезло — меня познакомили с одним российским военным корреспондентом, который специализировался на морпехах и спецвойсках. И он взял меня с собой, хотя это довольно большая ответственность. 

Мы добрались до базы морпехов недалеко от Центароя [с 2019 года переименовано в Ахмат-Юрт, село в Чеченской Республике — прим. ТД]. Центарой — это довольно знаковое место, родина Кадыровых. И там, внутри разрушенной цистерны, на нефтяной базе жили примерно сто человек. 

Мы прилетели в конце ноября: только начало операции военной, не массовый заход армии, а мобильные группы. Пасмурно, грязно. Чеченская грязь — особенная, она налипает и все время мокрая. Ты приезжаешь и находишься в этом состоянии, когда тебе вечно холодно, когда ты канючишь, ходишь и уговариваешь, чтобы тебя взяли. Но приняли нас даже хорошо.

Я начал просить взять с собой, когда будут какие-то операции, выезды. Часть народа находилась на линии фронта, которая практически у Центароя была, — надо было двигаться на бронетехнике около двух часов. И там реально шли бои. Я понимал, что я уже близко к истории, которую хочу делать. 

Засада

И вот однажды, рано-рано утром, часов в пять, мы выехали. Сел туман, была вообще пелена: я не видел на расстоянии вытянутой руки. Поехали два броника — на первом было три бойца, мы с корреспондентом, и на второй броне было три. Вот народ, который сел на броню, сразу сказал — будет непросто, надо будет проехать мимо Центароя. И вот через час, когда мы его уже объехали, — обстрел.

Сначала с одной стороны — все, кто был по левой стороне, пострадали. Один убит, трое раненых. И вот была задача перетащить раненых на безопасную сторону брони, пока стрельба шла с одной стороны. 

Потом началась пальба с другой стороны, то есть обложили. И это невероятно было страшно: полное ощущение, что все, труба, мы все в этой грязи потонем.

Первой задачей было «ховаться», прятаться — иначе никак. Мы были практически в открытом поле, единственное, за чем мы могли прятаться, это за броней. А потом в дело пошла камера. Ты все равно начинаешь снимать, потому что это довольно естественно для тебя. То есть твой объектив в том же дерьме, грязи, как и все остальное, ты пытаешься вычистить объектив, вытираешь чем можешь — и снимаешь.

Почему? Там я увидел то, что очень сложно увидеть с военными. Что-то настоящее. Это действительно редкий эпизод, когда ты в реальном бою и с очень серьезными потерями, — половина. Один убит, трое ранены — для этого отряда это было серьезно. Но у его части даже не возникло ощущения, что надо прятаться, они пошли туда, откуда шла пальба, чтобы атаковать тех, кто открыл огонь. Мою попытку уйти туда же очень жестко тормознули, сказали: «Сидеть здесь». 

Эти ребята настоящие бойцы, профессиональная армия — и то, что я с ними оказался тогда, это круто. Я думаю, иначе мы бы не выжили. Их реакция на засаду была мгновенной и четкой, они быстро сориентировались, разделились и действовали грамотно. 

Пленка

Хороший, правильный бой — это всего пять минут и это концентрация ужаса. И это ты потом понимаешь, что пять минут, а когда все происходит, то возникает ощущение, что время остановилось. Смерть очень близко, она была прям рядом, то есть ты понимал — когда ты, вот, можешь — все, вот сейчас ты погибнешь. 

У меня все было просто. Одна камера и один объектив. Это все умещалось в рюкзак. Когда все началось, сделал то, что должен был сделать, — помогал и снимал. Я там снял два ролика пленки, даже меньше, полтора. 

Есть вещи, которые военные не хотят, чтобы снимали: например, они не хотят, чтобы мы их видели слабыми. Но те морпехи не были слабыми. Они и не думали об этом: они пытались спастись и защитить своих друзей. И я снимал. Но есть такая негласная договоренность: «Уважайте смерть. И уважайте тех, с кем вы». Нельзя просто снять убитого, раненого. Дальше очень серьезные последствия: например, ты публикуешь фотографию убитого человека, а ее случайно видит его мама, которая, возможно, еще не знает о его гибели.  

В какой-то момент все вдруг успокоилось. И мы уходили, мы уже уложили раненых и убитого внутрь БТР, а сами шли — вернулись на базу. Я не понял, что обстрел кончился, пока мы не добрались до базы. А там другие эмоции. То есть мы привезли раненых и убитого. И это другое восприятие. И эмоционально другое состояние. И ты к этому причастен.  Когда мы пришли, все рассказали, но и так было понятно. Потом, как это водится, сели, выпили, помянули. Мне было невероятно стыдно, было странное чувство, что этого всего можно было избежать. 

Дальше меня вывезли в довольно безопасное место, куда прилетел вертолет, но он не смог улететь в Моздок. Нас перекинули в Дагестан, мы еще в Каспийске оказались, затем — на другой базе морпехов. Когда мы наконец выпали из зоны боевых действий, я себя довольно странно чувствовал — хотел посмотреть материал, но идти просто в лабораторию был не вариант: проявляя пленку, люди всегда смотрят, что ты снял. А тут убитые, кровь и грязь. Внутренне что-то останавливало этого не делать, и я все-таки сдержался, добрался до Моздока, потому что там была лаборатория, которую мы знали. Я отснял полторы-две пленки, это кадров 40-50, и каждый кадр имел смысл. 

«Да, это ты»

С теми ребятами мы встретились еще раз в 2008 году. Я делал историю про Крым после Осетии для National Geographic. И вот я вижу: по Севастополю шагают эти парни, у них узнаваемая, другая форма — черная, очень красивая. И понимаю, что это мои. В какой-то момент ты останавливаешься и говоришь: «Помнишь?» Они: «Да, это ты». Хорошая встреча, эмоциональная. 

Они базировались где-то под Севастополем, я хотел приехать к ним, а затем включился внутренний цензор. Я понимал, что начну снимать и это будет нечестно — как бы эксплуатирую наш общий опыт. И не поехал. Но пока они спускались по бульвару, я шел с ними. И было ощущение, что пока мы идем вместе, мы все вспоминаем — как это было. 

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!