Один день из жизни корреспондента «Таких дел»
Я прилетела в Самару, чтобы встретиться с пациентами хосписа. Это две женщины, одну из них зовут так же, как и меня. Я звоню Евгении, чтобы договориться о времени. Голос в трубке тихий, и чувствуется, что она с трудом произносит слова. «Женечка, я, наверное, не смогу с вами встретиться. Мне стало хуже. Мне очень плохо. Я чувствую, что… Вы понимаете, конец. Я умираю».
Что сказать человеку, который умирает прямо сейчас, у меня в телефонной трубке? Я говорю, что мне очень жаль. И что я надеюсь, ей станет лучше. И что я все понимаю. И еще что-то дурацкое, потому что в такой ситуации все слова — дурацкие. Она просит позвонить завтра вечером, вдруг станет лучше? Я обещаю.
«Я умираю. Я умираю». Эти слова крутятся у меня в голове весь день. Мы с Евгенией познакомились месяц назад в Самарском хосписе. Она была худая и слабая, в бордовом халате, с едва теплыми тонкими красивыми руками. Я жала ее хрупкую ладошку, она жала мою в ответ. Она все время улыбалась, рассказывала, как ей нравится в хосписе, как она бесконечно благодарна тем людям, которые ей здесь помогают. И говорила, что у нее за стенкой пожилая пациентка и ее дочь постоянно смеются. И она их слушает — и смеется тоже. Мне очень хотелось, чтобы Евгения стала героиней моего текста. Меня предупреждали, что у нее мало времени, что я должна успеть. И я старалась успеть, я прилетела через месяц — и, кажется, все-таки опоздала.
Следующим утром я звоню в дверь квартиры другой женщины, у нее такое же отчество, как у меня. Нина Леонидовна, открыв мне дверь, поспешно убегает переодеваться за шкаф — ей хочется выйти ко мне в платье. А еще с прической — на скорую руку она зачесывает наверх волосы.
Нине Леонидовне 67, ее сын умер от рака год назад, а муж, с которым они вместе 50 лет, умирает от рака прямо сейчас. Жизнь Нины Леонидовны — одно сплошное горе, и все ее мысли только о том, как несправедливо, что ушел сын, и как мучительно уходит муж. Она говорит, говорит, говорит — только о них, ни слова о себе. И я спрашиваю: «Нина Леонидовна, а как ВЫ себя чувствуете?» Она поднимает на меня глаза — уставшие и пустые. Долго молчит, как будто прислушивается к себе. А потом говорит:
Отворачивается к окну и смахивает слезы. Я понимаю, что ковырнула там, где не надо. Успокаиваю ее, мы смотрим семейные альбомы. По моей просьбе Нина Леонидовна вспоминает знакомство с мужем, первый поцелуй, что она писала ему, пока ждала из армии. Она улыбается и как будто забывает на время о реальности.
Я еду в такси, и передо мной стоит ее лицо с этими невыносимыми глазами. И слова: «Я себя не чувствую». Встряхиваю головой, как будто это может помочь им исчезнуть. Не помогает.
Вечером звоню Евгении. Очень боюсь, что она уже не ответит. Но она отвечает: «Женечка, я еще здесь. Но мне не лучше, мне хуже. Я даже не смогу утром открыть вам дверь, просто не доползу. Извините меня, я очень хотела с вами поговорить. Но я… Я уже все… на финишной прямой. Спасибо вам за то, что вы делаете, за то, что пишете и помогаете людям. Это… это очень, очень важно. Всего вам доброго». В трубке гудки. Я больше никогда не услышу ее голос.
После разговора с Евгенией я долго прихожу в себя. Я понимаю, что так бывает, что люди умирают, что я ничего не могу с этим сделать. И через два часа мне неожиданно звонит Нина Леонидовна.
— Евгения, простите… Вас когда-нибудь рисовали?
— Э-э-э… Кажется, нет.
— У вас такое лицо… Оно весь день у меня перед глазами. Оно такое… Таких очень мало. Можно, я попробую вас нарисовать?
К горлу подступает ком. Я его сглатываю и говорю: «Конечно, если вы хотите… Я не против». Она молчит, а потом говорит снова:
— Вы уехали сегодня, и я весь день плачу…
— Извините меня, я вас расстроила, наверное, своими вопросами?
— Нет-нет. Мне лучше, мне хорошо. Спасибо, что вы приехали, что говорили со мной. Знаете, у меня же был единственный сын. А теперь его нет.
А можно, я иногда буду вам писать в вайбер? А приезжайте к нам на кагор и жареную картошку? Муж сегодня сам нажарил! Приезжайте!
Я не могу к ней приехать — через полчаса у меня запись к врачу. И я не должна разрешать ей писать мне в вайбер, потому что многие, очень многие мои герои мне пишут, плачут, жалуются и делятся, стирая мои личные границы. Я всегда боюсь их обидеть молчанием и схожу от этого с ума. Но как я могу сказать Нине Леонидовне нет? Обещаю, что непременно приеду в гости, когда буду в Самаре в следующий раз. Кладем трубки, и я понимаю, что я тоже больше не могу. Набираю своего редактора Наташу Морозову и реву в телефон. Я не могу толком объяснить ей, чего я плачу. Но Наташа все понимает и знает, что мне сказать. Наташа у меня не только редактор, она поневоле и психотерапевт.
Я уже сижу в самолете из Самары, когда раздается звонок с незнакомого номера. «Евгения, я прочитала, вы всем помогаете! Меня зовут Марьиванна, вы можете мне помочь вот по такому вопросу? Мне дали землю, как будто она у меня есть. Но у меня нету этой земли. И я уже два года бьюсь, налоговая присудила, что она у меня есть, а у меня нету. Я везде обращалась, писала президенту, и ничего! У меня гора писем! Мы измучились с мужем уже! Помогите!» Я совсем не понимаю, как могу ей помочь и, если честно, не понимаю сразу сути проблемы. Но обещаю передать номер самарским журналистам.
Это еще одна сторона жизни социального журналиста — люди звонят и пишут с любыми своими проблемами. Но я не могу откликнуться на все, и уж тем более решить многие из них. Вот звонит другая бабушка и жалуется: «У меня сосед ворует кур. Не могу найти на него управу. Милиция не помогает. Ну напишите про него!» Я ее слушаю и думаю: «Наверное, меня разыгрывают». А потом думаю о том, что вряд ли розыгрыш, просто человека довели и ворованные куры и конфликт с соседом — все это для нее важно. Но что я могу? Только советовать снова обратиться в полицию. И советую, чувствуя себя очень странно: не помогла ведь, а она на меня надеялась.
Полтора года назад я перестала спать. Совсем. Врач, который недавно смог наконец подобрать мне таблетки от бессонницы и нервного расстройства, объяснил, что все дело в моей работе. Я принимаю все слишком близко к сердцу, а так бы не надо. Но научите меня по-другому! «Евгения, вы не думали о том, чтобы сменить работу?» — спрашивает у меня терапевт. Я все понимаю, но не хочу менять, я ее люблю, я сама ее выбрала. Сегодня я расскажу историю Нины Леонидовны, а завтра мы соберем деньги на помощь Самарскому хоспису. Так это работает — мы рассказываем о том, как самые разные организации помогают людям в регионах, а вы жертвуете средства на их работу. И на ваши деньги Самарский хоспис облегчает боль Евгении и продляет жизнь мужу Нины Леонидовны. И когда Евгения шепчет мне в трубку спасибо и благодарит Самарский хоспис, я чувствую себя причастной и полезной. И это чувство перекрывает все. Кто-то же должен писать обо всем этом? Почему не я?
На работу «Таких дел», на мою работу и работу других наших журналистов мы тоже собираем деньги. Мы, как и Самарский хоспис, как и многие другие организации, живем на пожертвования. Я поделюсь грустным фактом:
И хорошо жертвуют деньги тем, о ком мы рассказываем. Иногда, когда на планерке нам объявляют, сколько в этот раз мы собрали на работу портала, бывает обидно до слез. При этом растут цены на билеты и гостиницы, командировки дорожают, как и жизнь вокруг. Уже сейчас мы с трудом летаем в дальние регионы, и многие нужные командировки отсекаются, потому что нет возможности. А там, в условной Сибири, тоже есть те, кто нуждается в помощи. И мы бы могли помочь, и точно когда-нибудь вырвемся, но не сейчас. Я не знаю, что мы делаем не так. Почему у нас не получается донести мысль о том, что истории людей, которые вызывают у вас сострадание и желание помочь, пишутся нами, живыми людьми. И нам тоже нужна помощь, нужны ресурсы, чтобы их рассказывать и не сойти с ума. В общем, если очень откровенно, то извините. И снова, не знаю, в который уже раз, я прошу вас подписаться на ежемесячное пожертвование в пользу портала «Такие дела».
Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!